Эльокум Пап дал себе клятву больше не заниматься резьбой по дереву и набросился на работу в своей столярной мастерской, как на еду после долгого поста. Он выполнил все невыполненные вовремя заказы и отнес их заказчикам. На него напало желание работать как можно больше, лишь бы пилить, строгать, рубить и забивать гвозди. У него было немного материала, и он принялся сколачивать скамейки, табуретки, шкафчик для посуды, кухонный столик, лестницу для чердака. Кроме того, у него еще оставались длинные узкие доски, и он начал делать из них полки, а из остатков настрогал ручек для лопат. Ничего. Если у него будет товар, найдутся и покупатели, или же он продаст готовые изделия в какой-нибудь магазин.

Сначала Матля думала, что Бог сжалился над ее слезами и ее муж снова стал отцом для своих дочерей. Но вскоре она поняла, что Эльокум не имеет в виду заработок, а просто хочет быть занят. Он без остановки и с каким-то диким гневом заколачивает гвозди, чтобы его не тянуло к резьбе, как пьяницу, старающегося бросить свою пагубную привычку и пьющего яблочный квас и сельтерскую воду, тянет к бутылке водки. Матля видела, что после работы в мастерской Эльокум сидит за столом мрачный как туча и даже не смотрит на своих дочерей. А потом вдруг начинает кричать, что ужин приготовлен плохо, дети грязные, в доме — помойный ящик и что она никудышная хозяйка. Вдоволь накричавшись, он вытирает губы и начинает ругать себя самого:

— Вот тебе и богоугодное дело, недотепа! И как только взбрело в твою лошадиную голову, что ты должен украсить бейт-мидраш этих побирушек резными украшениями! — А потом буркает в сторону жены: — Не напоминай мне больше про Немой миньян. Слышишь? Голодранцы его захватили!

Наконец столяру надоела эта бесцельная беспрерывная работа. И он начал уходить из дому. То, что муж уходит не в Немой миньян, Матля поняла по тому, что он не брал с собой досок и инструментов. Она боялась, как бы он от горечи не начал пить, но Эльокум Пап не шлялся по шинкам. Он ходил из молельни в молельню и рассматривал украшения, сравнивал их со своими и сделал вывод, что он режет по дереву не хуже, а может быть, и лучше других. Временами ноги несли его к воротам Немого миньяна. Проходя мимо, он заглядывал во двор проверить, стоит ли еще молельня с круглыми окошками. Но в сам двор он не входил.

Вернувшись домой, он ждал, что Матля расскажет ему, как приходили из Немого миньяна и спрашивали его. Но Матле нечего было рассказывать, и он начинал кричать на нее: «Не напоминай мне эту молельню голодранцев!» А себе под нос бурчал: «Я им еще покажу!» У него созрел план: забрать из Немого миньяна все резные украшения и подарить их какому-нибудь бейт-мидрашу состоятельных обывателей.

Состоятельные обыватели, старцы с серебряными бородами, молились в Старой синагоге. Но когда он туда зашел и завел разговор со служкой, тот сказал ему, что в Старой синагоге все каменное, чтобы не горело. Эльокум Пап удивлялся: скамьи, пюпитры, двери и книжные шкафы ведь из дерева? «Да, и это очень печально», — ответил служка и рассказал, что обыватели имеют обыкновение прикреплять свечи расплавленным воском к пюпитрам и дремать над святыми книгами. Так что он все время пребывает в страхе, как бы не было пожара. Не раз уже случалось, что свеча падала и опаливала обывателю бороду. Вот почему в Старой синагоге больше не позволяют зажигать сальных поминальных свечей в годовщины смерти, а только электрические лампочки.

Из Старой синагоги Эльокум Пап отправился в Старо-новую синагогу, в которой молятся заносчивые богачи и домовладельцы. По субботам они надевают сюртуки и цилиндры. Староста там, ужасный гордец, с пренебрежением ответил столяру: украшениям Старо-новой синагоги, конечно, уже сто лет, а то и больше. Так что их теперь — сорвать и заменить на цацки какого-то столяришки? Эльокум Пап ответил ему с не меньшей гордыней, что он не какой-то там столяришка, а мастер, и что он своих украшений не подарит Старо-новой синагоге, даже если ему в ноги будут кланяться.

Эльокум Пап несколько раз заходил и в синагогу Могильщиков. Там он даже не заводил разговора о передаче своих красивых резных поделок. Он видел, что в синагоге Могильщиков целый день греется у печи тот же сорт евреев, что и в Немом миньяне. Ему гораздо больше понравилась синагога Семерых Вызываемых к Торе. Ни в одной синагоге на Синагогальном дворе не молится так много евреев, как там — один миньян за другим и так до поздней ночи. К тому же над священным ковчегом и над кафедрой нет никаких резных украшений. В синагоге Семерых Вызываемых все абсолютно голое. Множество молящихся будет день за днем видеть его резные украшения и восхищаться. Столяр заговорил об этом с помощником служки. Тот оглянулся: «Действительно нет резных украшений! А я этого до сих пор не замечал». Потом он пожал плечами: «Кого это волнует? Кому это надо?» И быстро убежал трясти коробкой для пожертвований среди помолившихся евреев, чтобы они бросили в нее пару грошей. Прихожане не лучше помощника служки, подумал Эльокум Пап. Это сборище издерганных мелких лавочников и продавчишек. Они забегают помолиться на скорую руку, сказать поминальную молитву — и исчезают, как бестелесные духи. Они будут рассматривать резные украшения, так же как их уши слушают слова торопливых молитв.

Но есть и другие синагоги состоятельных евреев, хотя в них молятся в будние дни только по утрам. Так утешал себя Эльокум Пап, поднимаясь по узким крутым ступеням в молельню праведницы Двойры-Эстер. Дверь была открыта, а внутри никого не было. Хотя окна молельни Двойры-Эстер выходят в тесноту темного двора Рамайлы, окруженного задними, слепыми стенами высоких зданий, откуда-то с высоты в нее чудом пробивался свет, и свежий снег на окрестных кривых крышах отсвечивал сквозь оконные стекла. В первые минуты столяр остолбенел в восторге от того, что увидели его глаза. Но чем дольше он стоял, тем неуютнее ему становилось в этой маленькой молельне, погруженной в глубокую тишину и потаенный, дрожащий дневной свет. Эльокум Пап еще не видел святого места, настолько перегруженного резными украшениями. И от всматривания во все эти резные существа на него напал страх и ужас.

Птицы с большими глазами вылупились на него косоглазо и яростно, готовые разорвать своими кривыми клювами и острыми когтями. Олени повернули к нему головы с витыми рогами и смотрели на него с мольбой, словно спрашивая, где тут поблизости речка, чтобы они могли утолить свою жажду. Пара львов уже высунула от голода свои красные языки. Другие львы держали в зубах собственные хвосты. У змея, свившегося в большое кольцо, было две головы с распахнутыми пастями, которые пытались проглотить одна другую. Над священным ковчегом пара рук тянулась к скрижалям учителя нашего Моисея, словно в страхе, что святая Тора может упасть и тогда придется поститься. Над кафедрой тоже вздымалась пара рук с пальцами, сложенными в знак благословения жрецов. Но столяру казалось, что это руки мертвеца, поднявшиеся из-за кладбищенского забора. Эльокум Пап почувствовал, как у него по спине побежали мурашки. Ему стало холодно. Он начал отступать к выходу, проклиная в душе синагогальную служанку, живущую в этом же дворе и оставившую молельню открытой. Экая дармоедка! Ее совсем не волнует, что бейт-мидраш могут обокрасть? Столяру подумалось, что ему лучше оставить свои резные украшения в Немом миньяне, чем иметь такое счастье, как этот художник из молельни Двойры-Эстер.

В конце концов Эльокум Пап решил, как ему быть. Он вошел в свою мастерскую и долго копался в горе стружек и обрезков, пока не нашел в ней незаконченные резные поделки, а с ними и несколько законченных вещей. Он упаковал все это в холщевый мешок и на ночь глядя ушел в исторический музей, где однажды был в гостях у директора Элиогу-Алтера Клойнимуса. В садике напротив музея темнели высокие сугробы, а в его окнах застыл темный зимний вечер. Когда столяр подошел ближе, он увидел через низкие окна, что внутри, в темноте мигает огонек. Эльокум Пап направился к входу.