Вержбеловский аскет, реб Довид-Арон дожил-таки до сладкой мести. Его лицо даже сморщилось и покрылось множеством морщинок от скрытого злорадства, хотя говорил он деликатно:

— Я же просил у вас, реб Эльокум, милосердия, чтобы вы не ремонтировали и не украшали Немой миньян. Тогда бы сюда не совались все эти неучи с улицы и с Синагогального двора.

Но резчик вылупил на него пару злых глазищ и пробурчал:

— Блюдолиз! Вы мне тоже приелись, как горькая луковица.

Эльокум Пап направился за биму и подумал, что если у восточной стены и вокруг священного ковчега с резьбой еще полдень, то у западной стены и у печки уже полночь, такой мрак несет с собой эта компания побирушек. Когда Эльокум Пап подошел, Зуська был посреди рассказа о своих свершениях в Нью-Йорке, где он пел в опере.

— Минуту назад вы сказали, что в Америке вы были императором канторов, вторым после Сироты. Теперь вы рассказываете сказки о том, как пели в опере, — прервал его могильщик, у которого тряслась голова и подрагивали руки.

— Вот вы и похоронных дел мастер, и помощник синагогального служки, а на праздник Кущей вы еще носите по синагоге цитрон и лулав [106] для благословления. Но женщины больше не хотят их брать из ваших рук, потому что вы возитесь с мертвецами. А вот в Америке любят, чтобы кантор еще и пел в опере, — ответил Зуська, и собравшиеся вокруг печки развеселились, начали смеяться и пихать друг друга локтями.

Столяру показалось, что печка падает на него. Бейт-мидраш крутился у него перед глазами. Он принялся ругаться и проклинать:

— Злой год на вас всех! Тут вам не шинок и не ночлежка, тут святое место. Посмотрите, сколько снега и грязи вы нанесли. Вы же весь пол загадили! — Эльокум Пап бил себя кулаком в грудь. — Я здесь хозяин! Я здесь староста! Я отремонтировал и украсил Немой миньян. Прочь отсюда, голодранцы!

На минуту нищие растерялись и замолчали. Но вскоре пришли в себя, и каждый принялся оправдываться: даже в синагоге Виленского Гаона и в Старой синагоге греются у печки. Так почему же этого не должно быть в Немом миньяне? Бейт-мидраш — это не Содом, куда чужакам входа не было. Пусть столяр-недотепа снимет со священного ковчега своих деревянных зверюшек и продаст их в магазины, торгующие детскими игрушками. Жаль дерева, которое он переводит, строгая свои цацки. В печи от этого дерева было бы больше пользы. Он староста? Нет, он собака! И лавочник-сиделец рассмеялся ему в лицо:

— Я имел дело и с большими командирами. Ты кто такой, маршал Юзеф Пилсудский?

— Со мной ты не повоюешь, — крикнул ему могильщик. — Я людей получше тебя хоронил, и назад они не выкарабкивались.

— Может быть, ты меня ударишь? — пропихивался к нему старый попрошайка. — Гвалд, евреи, карау-ул!

Эльокум Пап начал отступать назад, пока не натолкнулся на пюпитр ширвинтского меламеда реб Тевеле Агреса, который был весь погружен в священную книгу, но вдруг ожил и успел поймать падающий пюпитр. Столяр выглядел так, словно спасся из болота, где на него напали черти, или убежал с чердака, где его исцарапали одичавшие кошки.

— Не топите больше печку, реб Тевеле! Слышите, реб Тевеле? Надо запереть дрова до тех пор, пока мы не избавимся от этой банды проходимцев вокруг печки.

Но реб Тевеле Агрес так не считал:

— Бейт-мидраш — это не хоральная синагога и не церковь, не рядом будь упомянута. Бейт-мидраш служит и для того, чтобы бедняки могли погреться. А если не будут топить, то я тоже буду мерзнуть. Все ученые, изучающие Тору, будут мерзнуть, — рассердился старый меламед.

«Сплошные напасти!» — подумал Эльокум, отходя и от реб Тевеле Агреса. Матля проклинает его за то, что она и их дочери голодают и мерзнут, так как он не хочет работать и зарабатывать, а возводит себе надгробие при жизни, чтобы этот Немой миньян назывался бейт-мидрашем Эльокума Папа. «Да разве нужен мне такой бейт-мидраш, носящий мое имя?» — И столяр посмотрел на сделанные им резные украшения над священным ковчегом, словно прощаясь с ними.

Не только столяр, но и изучающие в молельне Тору и даже беднейшие из обывателей избегали веселой компании, собиравшейся вокруг печки. Один реб Тевеле Агрес вел себя с этими людьми по-свойски и даже предлагал им покупать у него лотерейные билеты. Изучающие Тору буквально остолбенели и онемели, обыватели не верили собственным глазам. Никто не знал раньше, что старый ширвинтский меламед приторговывает лотерейными билетами. Реб Тевеле Агрес жил у детей и не нуждался в деньгах. Но торговля лотерейными билетами была его тайной страстью. Он ждал, что на его номер выпадет большой выигрыш так же, как ждал, что именитые евреи Вильны еще придут к нему и признают его правоту в старом споре с меламедами реформированного хедера. Изучающим Тору и другим завсегдатаям Немого миньяна он лотерейных билетов никогда не предлагал — он считал их неудачниками, нищими. Но Зуська, этот Император канторов, Сирота Второй, заверил его, что у него есть капиталы в заморских банках. И реб Тевеле вообразил, что каждый из этой кампании имеет что-то в загашнике, как поговаривают на Синагогальном дворе о многих попрошайках, выклянчивающих подаяние и у живых, и у мертвых.

— Это не одурачивание, это не обман, — размахивал старик пачкой лотерейных билетов.

Евреи щупали эти бумажки, пытались прочитать, что там написано, и сразу же прятали руки за спину, чтобы согреть их о печку. Кто со вздохом, а кто и со смешком — все ответили одно и то же: на такую роскошь у них денег не хватит. Только один из них, всемирно известный кантор Зуська, пообещал купить лотерейный билет, как только получит процент со своих капиталов в иностранных банках. Пока там что-то застряло.

Реб Тевеле Агрес затопал назад к своему пюпитру, обиженный и огорченный. Без покупателя лотерейных билетов он чувствовал себя, как меламед без указки, или как в бане в пятницу днем, когда вокруг нет никого, кто мог бы попарить ему спину веником. Тут к нему подсел гадатель Борух-Лейб и принялся набожно, словно молясь, внушать: эти нищие вокруг печки — сборище насмешников. Они не учат Тору сами и своей болтовней и громким смехом не дают учить другим. Если им сказать слово поучения, они лезут драться. Единственный из ученых бейт-мидраша, кого они уважают, это он, реб Тевеле. Так почему бы ему не учить с этими евреями каждый день по главе из книги «Источник Иакова», закон из Кицур Шулхан Арух, вместо того, чтобы уговаривать их купить лотерейные билеты?

— Тоже мне мудрец из притчи о четырех сыновьях! С лотерейного билета я ведь получаю процент, а если покупатель выигрывает, я получаю свою долю от выигрыша. Это не одурачивание, это не обман. А кто мне заплатит за изучение Торы с этими бездельниками? — бушевал реб Тевеле.

Но тем не менее слова хироманта ему понравились, потому что уже через минуту он стоял у печки и кричал нищим хриплым голосом:

— Бездельники! Если бы не я, вас бы уже выгнали отсюда на мороз. Чтобы вы не устраивали тут сборище насмешников, я между предвечерней и вечерней молитвой буду учить вас за столом. Вам это копейки не будет стоить. Может быть, вы откажетесь?

Только всемирно известный кантор Сирота Второй имел наглость отказаться. Голова у него для этого не годится, утверждал Зуська. Вместе с бедняками, собиравшимися вокруг печки, за столом сидели и все остальные завсегдатаи Немого миньяна. Самым прилежным из учеников реба Тевеле оказался тот маленький еврейчик в больших валенках, что обходил изучающих Тору и спрашивал их всех, как, согласно Закону, отсчитывается годовщина смерти — по дню кончины или по дню похорон? За столом он тоже задавал вопросы, но реб Тевеле рассердился на него: просто докучливый неуч! Реб Тевеле оглядывался — не идет ли его прежний ученик Элиогу-Алтер Клойнимус.

— Нет Алтерки? Нет? Все, что ему надо, это лишь бы я подумал, что он вернулся к вере. Давайте учиться! — кричал реб Тевеле, и его слушатели за столом удивлялись: чтобы старик, которому скоро девяносто, мог издавать такой львиный рык? Не сглазить бы. Главное, чтобы это ему не повредило.