— Открытие святого ковчега ваше, идите. Рува вылупил на лесоторговца пару горячих глаз цвета пива и пошел. За ним шел невысокий Ойзерл Бас — и для обеспечения безопасности, и для того, чтобы быть поближе к выполнению заповеди. Рува остановился и поискал кого-нибудь взглядом, пока не увидел венгерского раввина. Реб Мешулем Гринвалд стоял около выхода и, подняв глаза, смотрел на тьму, сгущающуюся в окнах бейт-мидраша.

— Ребе, идите откройте священный ковчег. Вы для этого больше подходите, чем я, — заискивающе и хрипло сказал Рува.

Реб Мешулем Гринвалд продолжал неподвижно стоять, не слыша, что ему говорят. Рува Гутмахер деликатно взял его за локоть и подвел к священному ковчегу. Окруженный множеством лиц, смотревших на него в напряженном молчании, реб Мешулем вздрогнул и очнулся. Его глаза снова запылали немым гневом. На его лице отразились страх и напряженность человека, понимающего, что он вдруг оглох и больше не слышит звуков вокруг себя. Реб Мешулем поблагодарил за честь, молча натянул талес с серебряной каймой на высокую парчовую ермолку и взошел по ступенькам к священному ковчегу, чтобы открыть его двери.

В молельне стало еще тише, все были захвачены этим зрелищем. Ни на кого не глядя и не склонив головы, Рува пошел на свое место. Когда он проходил мимо лесоторговца Рахмиэла Севека, тот схватил его за плечо и зашептал, трясясь от радости:

— Я тоже хотел купить открытие священного ковчега для венгерского раввина, хотел так же, как доброго года для себя и для всех евреев!

Рува хотел что-то ответить, но в горле у него застрял комок. Он молча кивнул головой лесоторговцу и вернулся на свое место. На протяжении всей «Неилы» он тихо молился про себя и не отрывал глаз от махзора, как реб Мешулем Гринвалд не вынимал своей головы из раскрытого священного ковчега.

Сендерл, племянник слепого проповедника реба Мануша Маца, еще в детстве остался круглым сиротой.

Младший брат проповедника тоже хотел стать священнослужителем и, женившись, изучал законы ритуального забоя скота. Но когда он впервые пришел на бойню, он почувствовал такое омерзение к запаху крови, что чуть не упал в обморок. Вид ободранных туш, висящих на крюках, привел его в ужас, и он предпочел стоять на Синагогальном дворе, продавая сидуры, Пятикнижия, женские молитвенники и талесы. Лицо его пожелтело, стало похожим на связки кистей видения и поминальные свечи, которые он продавал. Однажды он подхватил воспаление легких и вскоре умер. Если бы его вдова не встала на то же самое место за книжным прилавком, Синагогальный двор даже не заметил бы, что книготорговца больше нет — так тихо он ушел и лежал теперь под холмиком земли на участке кладбища, отведенном для бедняков.

В платке, завязанном под подбородком, и без кровинки в лице вдова стояла на месте покойного и смотрела на святой товар мертвыми глазами. Если какой-нибудь еврей останавливался возле нее и спрашивал любопытства ради, сколько стоит та или иная книга, женщина отвечала: «Не знаю. Эти книги остались мне от моего мужа». Она едва дышала и выглядела удивленной тем, что она вообще родилась на свет, вышла замуж и родила ребенка. Она была измучена жизнью еще до того, как эта жизнь по-настоящему началась. Так продолжалось, пока она не сказала однажды вечером соседкам по Синагогальному двору: «Позаботьтесь о моем сиротке, сегодня ночью я умру». Так и случилось. Женщины на Синагогальном дворе потом говорили всякое. Некоторые считали, что вдова сама отняла у себя жизнь, но другие полагали, что она просто предвидела судьбу, чувствуя, что силы ее покидают. У сироты остался только один родственник, его дядя реб Мануш Мац.

Жена проповедника умерла еще в молодости, когда он начал терять зрение. Реб Мануш мог легко жениться еще раз на набожной еврейке, которая содержала бы его, ведь его проповеди со сладким напевом покоряли сердца женщин не менее, чем сердца мужчин. Но он не женился во второй раз, потому что тем временем ослеп и не хотел брать на свою совесть то, что жене придется с ним мучиться всю жизнь. Слепец предпочел жить не за счет жены, а собирая подаяние и получая гроши за свои проповеди в синагоге Могильщиков. Лишь одно отравляло ему жизнь. Когда он должен был идти читать поминальные молитвы по какому-нибудь усопшему в далекий бейт-мидраш или на кладбище, ему приходилось полагаться не на свои слепые глаза, а на добрых людей, которые отвели бы его туда, где его ждут.

Поскольку у реба Мануша не было хозяйки, он не мог взять к себе оставшегося после брата сироту. Поэтому он отдал его на воспитание Рехил-чтице. Дядя не хотел отдавать сироту в городской сиротский приют: а вдруг Сендерл попадет там, не дай Бог, к нерелигиозным учителям и будет есть, не сказав благословения, с непокрытой головой. Кроме того, реб Мануш считал, что в сиротский приют, расположенный на краю города, он не дойдет, чтобы проведать племянника, а к Рехил-чтице на Синагогальный двор он может в любое время прийти и узнать, как у Сендерла дела.

Сендерлу было тогда семь лет. Днем он ходил в хедер, вечером сидел дома. Часто заходил слепой дядя проверить, как он учится, и рассказать истории про прежних добрых и набожных людей. Когда мальчишка немного подрос, глухая Рехил иной раз пыталась выгнать его на какое-то время на улицу, как гонят молодого петушка из курятника, чтобы Сендерл погулял или поиграл с другими детьми. Но он не хотел идти на улицу и терялся среди мальчишек, стесняясь, что у него нет ни отца, ни матери, что он живет у глухой старой еврейки, а дядя его слепой. От покойных родителей Сендерл унаследовал бледное лицо и рос худеньким, узкоплечим — одним словом, слабаком. А поскольку он постоянно общался с глухой, он научился выражать свои мысли руками, ужимками и старческой улыбкой. Рехил тоже всегда ему улыбалась своими добрыми светлыми глазами. Она любила его, как собственное дитя, и расстраивалась, что он такой стыдливый тихоня с красноватыми, как у кролика, белками. Неужели у него больные глаза, как у его дяди, ослепшего проповедника?

Прожив у глухой старухи три года, Сендерл ушел жить к дяде. Каждый раз, когда глухая Рехил встречала своего воспитанника, он совала ему в руку мелкие монеты, чтобы он мог купить какое-нибудь лакомство, и на ее добрые светлые глаза наворачивались слезы.

— У дяди тебе веселее, чем было у меня. Не удивительно, все же родной человек, а не чужая еврейка. Правда, сынок?

Но сирота молчал, опустив глаза. У дяди ему было еще печальнее.

Он учился уже в малой ешиве [92], и каждый вечер реб Мануш повторял с ним урок. Сендерка читал из Гемары трудные фрагменты по-арамейски, а слепой дядя по памяти растолковывал ему, что там написано. На следующий день Сендерка знал урок лучше любого другого ученика в классе. Но ему было странно и грустно постоянно разговаривать с человеком, который не видит его. Поскольку они жили вместе, он должен был сопровождать дядю всякий раз, когда тому предстояла поминальная проповедь по усопшему. В такие дни Сендерка не ходил в ешиву, и реб Мануш утешал его, говоря, что вечером он выучит с ним вдвое больше Гемары, чем ребе учит с мальчишками из малой ешивы. Но Сендерлу хотелось сидеть на уроке с друзьями. К тому же ему не нравилось водить слепого дядю на похороны, потому что, как только реб Мануш начинал произносить свою поминальную проповедь с плачущим напевом, Сендерл тоже начинал плакать, ведь у него не было ни отца, ни матери.

В голых каменных переулках, где не растут деревья и осенью нет листопада, поздняя осень сообщала о своем приходе тоскливыми дождями и желтоватыми туманами. Проповедник реб Мануш Мац ощущал осень как холодную сеть, проникшую в него и ломавшую его кости. Боль крутила его колени как шурупы. Переходя дорогу, он нащупывал путь своей палкой — и попадал в грязные лужи, отчего его ботинки пропитывались водой. Вечером племянник помогал ему снять промокшую, отяжелевшую обувь и отсыревшие портянки. Реб Мануш в это время мучительно стонал. «Люди говорят, что когда падает ребенок, ангел подставляет свое крыло, чтобы ребенок не разбился. Но когда падает старик, никто не протягивает ему руки». Племянник не мог больше позволить дяде переходить дорогу одному, нащупывая себе путь палкой. Он стал водить его каждое утро на молитву в синагогу Могильщиков, а по пятницам — в Немой миньян, где реб Мануш сидел целый день и учил по памяти Тору. Идти после этого на урок в ешиву, что во дворе Рамайлы, было уже поздно. И Сендерка крутился по Немому миньяну, выходил во двор Песелеса, ходил на Синагогальный двор, а вечером возвращался, чтобы отвести дядю в синагогу Могильщиков, где тот изучал Гемару с обывателями. Кто-нибудь из евреев читал текст, а реб Мануш разъяснял слушателям, о чем говорится в этом разделе. Но на племянника проповедника никто не смотрел, ни в молельнях, ни во дворе Песелеса.