В час, когда колокола призывали молиться Богородице, Скотт-Кинг с доктором Богданом Антоничем сидели за столиком кафе на крепостных стенах.

— Мне кажется, Беллориус вполне мог любоваться почти таким же видом, как и мы сегодня.

— Да, здания меняются меньше. И по-прежнему на всем вокруг иллюзия мира и покоя, а между тем, как и во времена Беллориуса, в горах у нас за спиной гнездовье бандитов.

— Он упоминает их, помнится, в восьмой песне, но неужели в наши дни?..

— Все по-прежнему. Теперь их по-разному называют: партизаны, группы сопротивления, непримиримые — как угодно. Результат все тот же. Для путешествия по многим дорогам требуется сопровождение полицейских.

Они замолчали. За время окольной поездки до Саймоны в отношениях между Скотт-Кингом и международным секретарем появилась взаимная симпатия.

Колокола благостно звонили на залитых солнцем башнях двадцати призрачных церквей.

Прошло время, прежде чем Скотт-Кинг произнес:

— Знаете, у меня такое подозрение, что мы с вами единственные члены нашей группы, которые читали Беллориуса.

— Собственные мои познания о нем легковесны. Зато мистер Фу написал о нем очень прочувствованно — если не ошибаюсь, на простонародном кантонском наречии. Скажите мне, профессор, вы считаете, что празднества удались?

— Знаете, на самом деле я не профессор.

— Положим, но в данном случае все мы профессора. Вы больше профессор, чем некоторые из приехавших сюда. Я был вынужден забросить свою сеть довольно широко, чтобы обеспечить представительство всех стран. Мистер Юнгман, к примеру, попросту гинеколог из Гааги, а мисс Бомбаум я сам не знаю кто. Аргентинец и перуанец просто студенты, которые оказались в нашей стране в это время. Я рассказываю вам обо всем этом потому, что доверяю вам, и потому, что вы и сами в них уже засомневались. Вы не уловили никакого элемента обмана?

— Уловил, коли на то пошло.

— Этого пожелало министерство. Видите ли, я у них советник по культуре. Они потребовали празднеств нынешним летом. Я порылся в источниках в поисках годовщин. Дошел до отчаяния, пока случайно не наткнулся на имя Беллориус. В министерстве о нем, конечно же, и слышать не слышали; впрочем, в таком же неведении они оказались и если бы речь зашла о Данте или Гете. Я заявил им, — выговорил доктор Антонич с печальной, лукавой, в высшей степени благовоспитанной легкой улыбкой, — что он был одной из величайших фигур в европейской письменности.

— Таким он и должен бы быть.

— Вы действительно так думаете? И вы не считаете всю эту затею маскарадом? По-вашему, она удалась? Надеюсь на это, потому как, видите ли, положение мое в министерстве далеко не прочно. Зависть, она повсюду есть. Представьте, что кто-нибудь станет завидовать мне!Увы, в Новой Нейтралии мы все рвемся работать. За мою мелкую должность ухватятся с жадностью. Доктору Артуро Фе она по вкусу пришлась бы.

— Полноте, да неужели? Он, похоже, и без того уже занят больше некуда.

— Этот человек собирает государственные должности, как в старину церковники собирали бенефиции. У него их уже с дюжину, а он и моей домогается. Вот почему подобный триумф завлек его сюда. Если празднество не удастся, он окажется к тому причастным. Уже, только сегодня, министерство выразило недовольство, что статуя Беллориуса до сих пор не готова к завтрашнему открытию памятника. Нашей вины тут нет. Это все министерство отдыха и культуры. Это все заговор врага, инженера по имени Гарсия, который спит и видит, как сокрушить доктора Фе и занять некоторые из его должностей. Но доктор Фе объяснит, он сымпровизирует. Он плоть от плоти этой страны.

Сымпровизировал доктор Фе на следующий день.

Группа ученых разместилась в главной гостинице Саймоны, которая в то утро походила на железнодорожный вокзал времен войны из-за прибытия где-то после полуночи пятидесяти — шестидесяти международных филателистов, о размещении которых никто не побеспокоился. Спали они в гостиной, в холле, причем некоторые продолжали спать, даже когда собралась группа Беллориуса.

То был день, установленный в программе для открытия памятника Беллориусу. Дощатый забор и леса на городской площади обозначали место планируемого монумента, хотя среди членов общества уже широко разошлась весть, что статуя еще не прибыла. Последние три дня вся группа жила одними слухами, потому как ничто в ее взбалмошной деятельности не соответствовало отпечатанному плану полностью. «Говорят, автобус уехал обратно в Белласиту за новыми шинами». — «Вы слышали, что нам предстоит ужин у лорд-мэра?» — «Я слышал, как доктор Фе говорит, что мы никуда не двинемся до трех часов». — «Я уверен, что все мы должны быть в Доме студенческого братства».

Такова была атмосфера поездки, и в ней светские барьеры, грозившие обществу расколом в Белласите, быстро рухнули. Уайтмейд был забыт, и Скотт-Кинг обнаружил, что вновь обрел друзей, сделался частью товарищеской неразберихи. Уже два дня провели они в дороге, ночуя в местах, весьма отдаленных от изначального маршрута; их поили вином и увеселяли в неподобающие часы; их сбивали столку встречи с духовыми оркестрами и разными депутациями; их пугало, когда приходилось бродить одним по безлюдным площадям — однажды их пути перекрестились с группой религиозных пилигримов, и несколько неистовых часов было потрачено на разбор и размен багажа; в другой раз их накормили двумя обедами, причем один от другого отделял всего час, а был случай, когда обеда не было вовсе. Однако сейчас они в конце концов находились там, где им и следовало находиться, — в Саймоне. Единственным отсутствующим был Беллориус.

Доктор Фе сымпровизировал:

— Мисс Бомбаум, господа, небольшое добавление к нашей программе. Сегодня мы едем отдать дань уважения Национальному мемориалу.

Группа послушно строем направилась к автобусу. В нем спали несколько филателистов, которых пришлось выпроводить вон. Вместе с людьми погрузили и с дюжину огромных венков из лавра.

— А это что такое?

— Это наша дань уважения.

На красных лентах, обвивавших листву, были оттиснуты названия стран, столь необычайно представленных.

Они выехали из города и оказались на земле пробковых дубов и миндаля. Через час их остановили, спереди и сзади автобуса появились бронированные машины сопровождения.

— Небольшой знак пиетета к нам, — пояснил доктор Фе.

— Это они партизан боятся, — шепнул доктор Антонич.

Пыль, поднятая бронемашинами, окутала автобус и скрыла из глаз весь ландшафт. Через два часа остановились. Здесь, на голом холмике, стоял Национальный мемориал. Подобно всем современным памятным объектам государственной архитектуры, этот не вызывал ни любви, ни интереса, если что и избавляло его от незаметности, так это его громадность — гигантская усеченная пирамида из камня. Отделение солдат занималось делом, сонливо стараясь стереть надпись, намалеванную красной краской поперек покрытой письменами грани: «Смерть Маршалу!»

Доктор Фе, не обращая внимания на занятие солдат, повел свою группу к самой дальней стороне, не запятнавшей себя никакими надписями — ни патриотическими, ни подрывными. Здесь, под палящим солнцем, возложили они свои венки, и Скотт-Кинг, будучи вызван, вышел вперед, представляя Великобританию. Поэт-журналист присел на корточки и щелкнул фотоаппаратом. Солдаты сопровождения приветственно закричали. Оттиравшие камень со своими щетками обогнули монумент, чтобы посмотреть на то, что происходит. Доктор Фе произнес несколько слов по-нейтралийски. Церемония завершилась. В соседнем городке их накормили легким обедом в помещении, походившем на столовую барачного типа: пустая комната, украшенная только большой фотографией Маршала, — еду (обильную, но далеко не шикарную) подавали на узкие столы на толстых глиняных тарелках. Скотт-Кинг выпил несколько стаканчиков тягучего багряного вина. Автобус, долго стоявший в ожидании на солнце, разогрелся так, что обжигал. После вина и жирного рагу клонило ко сну, и Скотт-Кинг безмятежно продремал все часы обратного пути, не ведая о густо переплетенных перешептываниях, которыми полнился вокруг него тропический воздух.