Доктор Фе поклонился, представляясь.

— Свенинген, — ответила девушка.

— Вы из наших? Из Общества Беллориуса? — поинтересовался доктор.

— Я не говорить по-английски хорошо. Я приехать.

Фе попробовал заговорить с нею по-нейтралийски, по-французски, по-итальянски и по-немецки, но она упорно отвечала на своем недоступном скандинавском языке. Доктор возвел руки и очи горе, жестом изображая отчаяние.

— Вы говорить много по-английски. Я говорить по-английски мало. Пусть мы говорить по-английски, да? Я приехать.

— Вы приехать? — произнес Фе.

— Я приехать.

— Это честь для нас.

Доктор повел прилетевших между цветущими олеандрами и рядами ромашек, мимо укрытых тенью столиков кафе, на которые с тоской поглядывал Уайтмейд, через вестибюль аэропорта к стеклянным дверям выхода.

И тут случилась заминка. Путь честной компании преградили два охранника в неряшливой форме, зато вооруженные до зубов, по виду — порядком уставшие воевать, но сущие тигры воинского долга. Доктор Фе чего только не делал: и обаять пытался, и сигареты предлагал, — все в пустую. И тут неожиданно проявилось новое качество его натуры: он впал в неописуемую ярость, затряс кулаками, оскалился всеми покрытыми золотом и слоновой костью зубами, от ненависти сощурил глаза до монголоидных щелок. Речь его Скотт-Кинг разобрать не мог, но по тону и жестикуляции понял, что она далека от хвалебной. Солдаты стояли как изваяния.

Потом вдруг резкий крик так же внезапно, как и возник, умолк. Доктор Фе обернулся к гостям:

— Прошу нас извинить. Эти остолопы не понимают, что им приказано. Офицер все устроит. — Он отправил кого-то из мелких сошек в караульное помещение.

— Нам запирать грубые люди? — высказала предположение мисс Свенинген, по-кошачьи подкрадываясь к солдатам.

— Нет. Умоляю, простите их. Они считают это своим долгом.

— Такие мелкие люди должны быть вежливые, — заметила великанша.

Прибыл офицер — двери распахнулись настежь, и солдаты изобразили своими короткими автоматами нечто похожее на приветствие почетного караула. Скотт-Кинг приподнял шляпу, когда маленькая группа прошла под ярким солнцем к поджидавшим машинам.

— Великолепное молодое создание, — поделился с коллегой Скотт-Кинг. — Вам не кажется, что у нее слегка неподобающая фигура?

— Я нахожу ее в высшей степени, исключительно подобающей, — отозвался Уайтмейд. — Я от нее в восторге.

Доктор Фе галантно пригласил дам к себе в машину. Скотт-Кинг и Уайтмейд ехали в сопровождении какого-то мелкого чиновника. Они мчались через предместья Белласиты, через трамвайные рельсы, через порывы горячего ветра, мимо недостроенных вилл, ослепительно белого бетона. Поначалу, когда они только-только избавились от спертого воздуха самолета, жара была вполне терпимой, теперь же Скотт-Кинг, чью кожу покалывало и пощипывало, осознал, что одет совсем не по сезону.

— Ровно десять с половиной часов, как я ничего не ел, — известил Уайтмейд.

Чиновник, перегнувшись к ним с переднего сиденья, указывал на достопримечательные места.

— Вот тут, — стрекотал он, — анархисты застрелили генерала Карденаса… тут радикал-синдикалисты убили помощника епископа… тут Аграрная лига заживо закопала в землю десятерых миссионеров из братских школ, а тут биметаллисты [137]учинили несказанные зверства над женой сенатора Мендосы.

— Простите, что перебиваю, — остановил его Уайтмейд, — но не могли бы вы сказать, куда мы едем?

— В министерство. Там все будут рады вас приветствовать.

— И мы рады, что встретимся с ними. Однако неплохо было бы сначала перекусить — мы довольно голодны.

— Да, — сочувственно закивал чиновник. — Нам про это известно из газет. Про ваше нормирование продовольствия в Англии, про ваши забастовки. Тут, у нас, цены очень высокие, но все, кто может заплатить, отказа ни в чем не знают, поэтому наши люди не бастуют, а упорно трудятся, чтобы стать богатыми. Так-то оно лучше, разве нет?

— Возможно. Нам следует, если будет время, потолковать об этом. Однако в данный момент речь идет не столько об общем экономическом вопросе, сколько о сиюминутной личной потребности…

Мы приехали, — объявил чиновник. — Вот и министерство.

Как и многие из современных нейтралийских зданий, министерство было недостроенным, но задумано было в суровом стиле однопартийности. Портик из неукрашенных колонн, пространный пустой дверной проем, барельеф, символизирующий разом и революцию, и юность, и технический прогресс, и национальный гений. Внутри — широкая лестница. То, как украсили ее, предвидеть было сложнее: по обе стороны на ступеньках, рядами сверху вниз, выстроились, словно карточные фигуры из какой-то чудной колоды, состоящей из одних королей и валетов, трубачи в возрасте от шестидесяти до шестнадцати лет, одетые в камзолы средневековых герольдов, с коротко стриженными светлыми париками на головах и невообразимо нарумяненными щеками. Едва Скотт-Кинг с Уайтмейдом ступили на нижнюю ступеньку, эти фантастические фигуры поднесли к губам свои трубы и грянули туш, а тот, кто в силу возраста на вид годился им всем в отцы, принялся отбивать слабенькую дробь на небольшом барабане-литавре.

— Откровенно говоря, — буркнул Уайтмейд, — не лежит у меня душа ко всему этому.

Они поднялись меж трубящих рядов, и наверху — на благородном пиано — их приветствовал мужчина в обычном вечернем костюме и повел в зал приемов, где надо всеми скамьями и тронами витал дух судилища, поскольку помещение действительно частенько использовалось для вынесения приговоров зарвавшимся политикам, которых отправляли в ссылку на тот или иной из неприветливых островков, разбросанных у побережья страны.

В зале уже собрался народ. Под балдахином на центральном троне восседал министр отдыха и культуры, желчный молодой человек, потерявший большую часть своих пальцев во время забав с бомбой последней революции. Вокруг министра сгрудились с полдюжины особо приближенных. Скотт-Кинга и Уайтмейда ему представил доктор Фе. Министр ощерился жутковатой улыбкой и протянул изуродованную руку. Почетные титулы, поклоны, улыбки, пожатия рук. После чего Скотт-Кинга и Уайтмейда отвели на их места среди таких же, как они, гостей, число которых уже возросло до двенадцати. На каждом сиденье, обитом красным плюшем, лежала небольшая стопка печатной продукции.

— Не очень-то съедобно, — буркнул Уайтмейд.

Снаружи зазвучали трубы с барабаном: встречали и представляли очередную и последнюю группу гостей, — после чего началась церемония.

У министра отдыха и культуры голос, и так, по-видимому, не отличавшийся мягкостью, обрел вдруг резкость и грубость профессионального митингового оратора. Выступал он долго. Его сменил почтенный ректор Белласитского университета. Скотт-Кинг тем временем перебирал предоставленные в его распоряжение книги и брошюрки, щедро изданные Министерством просвещения: избранные речи Маршала, монография о предыстории Нейтралии, иллюстрированный путеводитель по лыжным курортам страны, ежегодный отчет корпорации виноградарства. Ничто, казалось, не имело отношения к происходящему, кроме одного — отпечатанной на нескольких языках программы предстоящих торжеств. «17:00 — читал Скотт-Кинг, — открытие торжеств министром отдыха и культуры; 18:00 — прием делегатов в Белласитском университете (официальная форма одежды); 19:30 — торжественный коктейль для делегатов от имени городского муниципалитета Белласиты; 21:00 — банкет от имени Комитета празднования трехсотлетия Беллориуса. Играет Белласитский филармонический молодежный отряд. Форма одежды вечерняя. Делегаты ночуют в отеле „22 марта“».

— Взгляните, — сказал Уайтмейд, — до девяти вечера поесть не удастся; попомните мои слова: в срок они не уложатся.

— У нас в Нейтралии, — заметил доктор Артуро Фе, — когда радуются, на время внимания не обращаем. А сегодня мы очень и очень радуемся.

Отель «22 марта» названием своим был обязан какому-то позабытому событию в истории восхождения Маршала к власти, и чести этой он в данное время удостоился как главный в городе. В свое время в зависимости от склонностей местной истории у отеля имен было не меньше, чем у площади, где он стоял, а ее называли Королевской, Реформы, Октябрьской Революции, Империи, Президента Кулиджа, [138]Герцогини Виндзорской. Однако нейтралийцы не соотносили эти названия с отелем — для них он был просто «Ритц». Он возвышался среди субтропической зелени, фонтанов и статуй — солидное строение, украшенное в стиле рококо пятидесятилетней давности. Здесь собирались представители нейтралийской знати, неспешно прогуливались по многочисленным коридорам, сидели в уютном вестибюле, использовали портье для передачи посланий, занимали мелкие суммы у гостиничных барменов, иногда звонили по телефону, всегда сплетничали, время от времени слегка подремывали. Аристократы денег не тратили — не могли себе такого позволить. По закону цены были фиксированными, но далеко не низкими, к тому же к ним добавлялись непостижимые налоги: тридцать процентов за обслуживание; два процента — почтовый сбор; те же тридцать — налог на роскошь; пять следовало отчислить в фонд помощи зимой; двенадцать — на вспоможение получившим увечье во время революции; четыре процента составляли муниципальные сборы; два — федеральный налог; восемь процентов платили за проживание на площади, превышающей дозволенный минимум. Все это вместе взятое делало спальные комнаты и великолепные залы доступными разве что для иностранцев.