Извне оконные рамы покрывала густая патина оттенка морских глубин, но изнутри они были чисто белыми, и утреннее солнце врывалось в них потоками, заливая ярким светом алтарь и всех собравшихся в церкви. Старостой в подразделении Чарлза был Саймондс, редактор школьного журнала, президент дискуссионного общества и главный местный интеллектуал. Саймондс состоял в совете, придерживался методики самостоятельного обучения, редко посещал вечерние занятия, никогда ни во что не играл — ну разве что поздним летним вечером партию в теннис. Даже в шестом классе он появлялся редко, занимался по индивидуальной программе под началом мистера A. A. Кармишеля, готовясь к поступлению в Бейллиол. В церкви у Саймондса было свое место, и он держал там том «Греческой антологии» в кожаном переплете, который читал во время службы с видом крайнего пренебрежения к окружающим.

Места для преподавателей располагались между колоннами; священнослужители — в стихарях, мирянине — в мантиях. На многих продвинутых учителях красовались мантии с капюшонами новейших университетов; майор Стеббинг, адъютант из КВП, [115]вообще никогда не носил никакой мантии; мистер A. A. Кармишель, известный в Спирпойнте под легкомысленным прозвищем Ай-Ай, был лощеным денди и остроумием, эдаким прекрасным цветком, взращенным дискуссионным обществом Оксфордского университета и Сообществом эссеистов Нью-Колледжа. [116]Он писал обзоры для «Нью стейтсмен», причем темой всегда были классические работы, отмеченные стипендиями, — с ним Чарлзу пока что так ни разу и не удалось поговорить. Да и сам он ни за что не решился бы подойти и заговорить напрямую, ну разве что через третье лицо, какого-нибудь особо доверенного человека. С помощью идиосинкразических модуляций новости передавались из уст в уста, от проповедника в храме до новообращенных на крыльце. Чарлз боготворил мистера Кармишеля издали — сегодня утром тот из всего разнообразия костюмов предпочел мантию бакалавра Саламанки. Склоняясь над столом, он походил на судебного обвинителя с карикатур Домье.

Почти напротив него в другом конце огромного помещения стоял Фрэнк Бейтс; соперников разделял пролив из ребячьих голов, заполнивших проход, что почему-то особенно подчеркивало контраст между этими двумя божествами. Одно, невыразимо прекрасное, размещалось на Олимпе, увенчанном шапкой из облаков; другое являло собой более приземленный образ, эдакого глиняного божка, хранителя домашнего очага, хозяина молотилки и пресса для отжима оливкового масла. Сам Фрэнк был в капюшоне, отделанном горностаем, и мантии бакалавра, наброшенной поверх обычной одежды, просторной и ничем не примечательной, ну и при галстуке, конечно. Сегодня это был коринтианский, [117]который чередовался с картезианским: [118]неделю один, вторую — другой. Кудрявый, худощавый, всегда опрятный молодой человек, вот только лицо бледное и немного изнуренное, поскольку он испытывал постоянную боль в ноге — получил травму на футбольном поле и с тех пор страдал хромотой, что помогло ему остаться в Спирпойнте во время войны. Эта постоянная боль постепенно подтачивала его здоровье. И сегодня в церкви его невинные голубые глаза смотрели хмуро и немного недоверчиво — точь-в-точь как у какого-нибудь мальчика со старинной картинки, вдруг оказавшегося в комнате, где полно взрослых. Фрэнк был сыном епископа.

За спинами преподавателей, невидные со стороны боковых проходов, толпились жены и женский персонал.

Служба началась с выхода хора, который затянул «Приветствую радостный день», — кантором-дискантом там выступал Уикхем-Блейк. В конце процессии вышагивали мистер Пикок, капеллан и директор. Всего неделю назад Чарлз ходил в церковь в Лондоне с тетушкой Филиппой. Он не имел привычки посещать церковь на каникулах, но вот пошла последняя неделя его пребывания в Лондоне, и тетя вдруг сказала: «Вроде бы сегодня заняться особенно нечем. Так что давай посмотрим, какое развлечение может предоставить церковь. Мне говорили, здесь есть один совершенно замечательный чудак по имени отец Уимперис». И вот они забрались на верхнюю палубу автобуса и покатили куда-то на северную окраину, где к этому времени послушать мистера Уимпериса собралась огромная толпа прихожан. Его служба не носила сколько-нибудь театрального характера и ничуть не походила на неаполитанскую. После тетя Филиппа сказала: «А знаешь, он мне очень понравился. Своей совершенно неотразимой заурядностью и простотой». На протяжении минут двадцати мистер Уимперис, то повышая, то понижая голос, вещал с кафедры, борясь с подставкой для Библии и призывая страну к индустриальному миру, а в конце совершил обряд собственного изобретения — спустился по ступеням в рясе и берете, с большой серебряной солонкой в руках. «Народ мой, — говорил он, разбрасывая перед прихожанами соль, — вы и есть соль земли».

«Наверное, он каждую неделю придумывает что-то новенькое, — сказала тетя Филиппа. — Как, должно быть, приятно жить где-нибудь по соседству».

Чарлз вырос не в богобоязненном доме. До августа 1914 г. отец обычно читал семейные молитвы по утрам, но когда разразилась война, вдруг резко избавился от этой привычки, объясняя тем, кто спрашивал, что ему теперь просто не за что молиться. Когда убили мать Чарлза, состоялась поминальная служба в Баутоне, родной ее деревне, но отец на нее не пошел, как и тетя Филиппа. «Всему виной ее чертов патриотизм, — сказал он — правда, не Чарлзу, а тете Филиппе, которая и озвучила это высказывание много лет спустя. — Она не имела права ехать в Сербию, нечего ей там было делать. Как считаешь, я должен жениться снова?»

«Нет», — ответила тетя Филиппа.

«Ничто не заставит меня сделать это, и уж тем более — чувство долга».

Служба меж тем продолжалась. Как это часто случалось, два маленьких мальчика упали в обморок, и их вынесли из церкви старшие воспитатели; у третьего слева от Чарлза вдруг пошла носом кровь. Мистер Пикок пропел отрывок из Евангелия как-то слишком громко — это было первое его появление на публике. И вот наконец настало время причащения; большинство прошедших конфирмацию мальчиков потянулись к ограждению у алтаря, и Чарлз вместе с ними. Саймондс, сидевший откинувшись на спинку, подобрал прежде вытянутые в проход длинные ноги, чтоб дать им пройти. Чарлз принял причащение и вернулся на свое место. Он проходил конфирмацию в прошлом семестре, без особого любопытства, без надежд или разочарований. И когда позже ему доводилось читать или слышать о том, какое эмоциональное потрясение вызывала эта церемония у других мальчиков, он про себя называл их невеждами; для Чарлза это был один из ритуалов, подтверждающих его взросление, равное по значимости тому, когда новичка заставляют влезть на стол и что-нибудь пропеть. Капеллан «подготовил» его, ограничившись чисто теологическими рассуждениями. Никакого попытки исследовать его сексуальную жизнь не было — да и нечего было исследовать. Вместо этого они говорили о значении молитвы и таинства.

Спирпойнт, продукт Оксфордского движения, [119]был основан с определенными религиозными целями, но за восемьдесят лет своего существования стал все больше и больше напоминать старые привилегированные частные средние школы, однако ощутимый церковный душок здесь все же остался. Некоторые мальчики верили искренне и истово, и к этим их особенностям относились с уважением; в целом богохульство было явлением редким, и смотрели на него крайне отрицательно. Большинство одноклассников Чарлза объявляли себя агностиками или атеистами.

Эту школу выбрали для Чарлза потому, что в возрасте одиннадцати лет у него вдруг проснулось сильное «религиозное чувство» и он заявил отцу, что хочет стать священником.

«Господи Иисусе, — пробормотал отец. — Может, ты хочешь стать пастором или проповедником?» «Нет, священником англиканской церкви», — твердо ответил Чарлз. «Ну, уже лучше. А то я испугался, что ты собираешься стать католиком римского образца. Жизнь пастора не столь уж и плоха, особенно для человека с небольшими деньгами. Да и прогнать тебя с насиженного места будет сложно, ну разве что в случае какого-то вопиюще аморального проступка. Вот, к примеру, твой дядя целых десять лет пытался избавиться от этого типа в Баутоне, возмутительно грубого и невежественного, но с точки зрения морали чистого как стеклышко. И ничего у него не получилось. Знаешь, это очень важно в жизни — получить должность, с которой тебя нельзя снять. Таких должностей совсем немного».