После этого путешествия Люси оставалась в Лондоне, проводила в доме все больше времени. И когда наконец отыскался подходящий мне дом, я был один.

— Мог бы и подождать, — сказала Люси. В голосе звучал упрек, и это показалось мне вполне естественным. Она внесла свою лепту в этот дом. — Черт бы побрал этого младенца, — добавила она.

За неделю до родов Люси впервые за все время начала выказывать признаки нетерпения. Прежде всегда такую спокойную, уравновешенную, ее вдруг начала утомлять и раздражать сверх всякой меры сиделка, она же повитуха, поселившаяся в доме. Роджер и мисс Мейкельджон вдруг почему-то решили, что она непременно умрет родами.

— А все это чертово перинатальное наблюдение, — ворчал Роджер. — Известно ли тебе, что смертность рожениц в стране достигла небывалого прежде уровня? Знаешь ли ты, что многие женщины напрочь лысеют после родов? Или впадают в белую горячку? И такое наблюдается и у бедняков, и у богачей. Причем у последних — чаще.

— Люси такая чудесная, — встряла мисс Мейкельджон. — Она просто не понимает.

Повитуха занималась составлением списков весьма экстравагантных покупок.

— Неужели каждомунеобходимы все эти вещи? — вопрошала Люси, потрясенная невиданным количеством поступавших в дом разнообразных медикаментов и средств по уходу.

— Тому, кто может себе это позволить, — ответила как отрезала сестра Кемп, не уловив иронии.

Роджер пытался примирить стороны, обобщив:

— Представляет интерес с антропологической точки зрения. Чисто церемониальное накопление всякой ерунды, как, к примеру, горлицы, которых тащили к вратам храма. Каждый в соответствии со своими возможностями приносит жертвы богу гигиены.

По отношению к сестре Кемп он проявлял удивительную снисходительность, и это к той, которая привнесла с собой атмосферу мрачной обреченности и каждый вечер выпивала по коктейлю, приговаривая: «Я еще неприступила к прямым своим обязанностям», — или: — « После того Днявремени на это не будет».

Она ждала Дня, своего апофеоза, момента, когда Люси не будет нужен ни Роджер, ни я, ни мисс Мейкельджон, только одна она.

— До наступления Дня, — говорила она, — буду называть вас «миссис Симмондс», ну а после него станете «моей Люси». — Она сидела с нами и в гостиной, и в спальне у Люси, где мы проводили большую часть времени; так чужестранец сидит в кафе — анархист-чужестранец с бомбой под рукой, — сидит и наблюдает, как протекает жизнь незнакомого города, ждет сигнала свыше, пароля или условного знака, который могут дать в любую секунду или через несколько дней. Возможно, заветное слово шепнет ему на ухо официант или же нацарапает на уголке вечерней газеты — сигнал, что час освобождения пробил и он может распорядиться тем, что у него под рукой. — За отцами нужен почти такой же уход, как и за мамочками, — говорила сестра Кемп. — Нет-нет, благодарю, мне достаточно, мистер Симмондс. Я, знаете ли, должна быть в полной боевой готовности. Негоже, если младенец вдруг постучится в дверь, а сестра Кемп будет не в состоянии поднять щеколду.

— Нет, — согласился с ней Роджер. — Никуда не годится.

Сестра Кемп принадлежала к разряду избранных и высокооплачиваемых медицинских работников. Ребенку, которого она ежедневно будет вывозить в коляске на прогулку, обеспечен доступ к определенным дорожкам в парке, куда не смеют сунуться няньки низшего сословия из опасения, что их встретят холодными неодобрительными взглядами. Коляска с младенцем Люси обретет определенный социальный статус, и другую няню, которая придет на смену сестре Кемп и будет гулять с ребенком уже за ручку, встретят с почтением и уважением. Сестра Кемп сама объяснила все это, потом добавила с учетом политических взглядов Люси:

— Снобизм среди нянек просто ужасный. Не раз видела девушек, возвращавшихся домой от Стэнхоуп-Гейт в слезах. — А затем, пренебрегая чувством esprit de corps, [99]добавляла: — И все-таки, я вам скажу, они должны знать свое место. Для них это всегда Кенсингтон-Гарденс.

Некогда сестра Кемп служила в доме на Симор-плейс, в непосредственной близи от королевских особ, но тамошние сады, поистине великолепные, назвала скучными, из чего мы поняли, что даже она не смогла войти там в круг избранных. Роджер был в восхищении.

— Это откуда-то из Теккерея! — воскликнул он и стал выпытывать у повитухи все новые и новые подробности, но Люси уже перестала получать удовольствие от подобных дискуссий, находилась на грани полного физического изнеможения, и волновало ее только это.

— Я уже ненавижу этого ребенка, — пробормотала она. — И буду ненавидеть всю свою жизнь.

В те дни Роджер много работал: утром писал свой детектив, днем трудился в комитете по оказанию помощи (китайцам). [100]Мы с мисс Мейкельджон старались развлекать Люси, но с каждым разом все безуспешнее. Мисс Мейкельджон водила ее на концерты и в кино, где теперь разрешала Люси покупать самые дорогие билеты на лучшие места — беременной нужны комфорт и удобства. Каждый день в двенадцать я водил Люси в зоопарк. Там в обезьяннике обитало угольно-черное, совершенно дьявольского обличья создание под названием «гиббон Гумбольдта», за которым мы, оцепенев, могли наблюдать до бесконечности. Животное производило какое-то гипнотическое воздействие на Люси — она никак не могла оторвать от него взгляда и перейти к другим клеткам.

— Если будет мальчик, назову его Гумбольдтом, — как-то сказала она. — Знаешь, тетя Морин рассказывала, что еще до моего рождения мама часами просиживала перед барельефом Флаксмана [101]— считала это его произведение идеалом красоты и хотела, чтоб она передалась мне. Бедная мамочка умерла родами. — Люси говорила об этом без всякого стеснения — видимо, не считала, что во время родов ей грозит опасность. — Мне не важно, как это будет, пусть страшно и больно, лишь бы скорей.

Я верил в нее и в пику всем этим собственническим запугиваниям со стороны Роджера и мисс Мейкельджон перенял такое ее отношение. А когда День настал, естественно, был в шоке.

Роджер позвонил мне во время завтрака и сообщил:

— Роды начались.

— Хорошо, — сказал я.

— Что значит «хорошо»?

— Но ведь это хорошо, правильно, так и должно быть? Когда началось?

— Вчера вечером, через час после твоего ухода.

— Ну, тогда скоро все закончится.

— Наверное. Я заеду, можно?

Приехав, он сидел, то и дело позевывая после долгой бессонной ночи.

— Я пробыл с ней час или два. Всегда думал, что роженицы, когда у них начинаются схватки, лежат в кровати, а Люси расхаживала по дому. Это было ужасно. И вот теперь она не хочет меня видеть.

— Но что именно произошло?

Он стал рассказывать, и я уже пожалел, что спросил.

— Сестра Кемп прекрасно знает свое дело, — сказал он в конце. — Врач приехал всего час назад. И почти сразу же уехал. Никакого хлороформа ей еще не давали. Сказали, что приберегут напоследок, когда боли станут совсем уж невыносимы. Но куда уж хуже, это просто невозможно! Ты не представляешь, какой это кошмар!

Он просидел со мной полчаса, читая газеты, потом отправился домой, пообещав:

— Позвоню, как только будут новости.

Часа через два я позвонил сам.

— Нет, — сказал он. — Ничего нового. Я же сказал: позвоню, как только, так сразу.

— Но что происходит?

— Не знаю. Временное затишье, что-то в этом роде.

— Но с ней все хорошо, ведь так? Тревогу поднимать бессмысленно?

— Не знаю. Доктор приезжал еще раз. Я к ней заходил, но она ничего не говорит. Только сидит и тихо плачет.

— Я могу чем-то помочь?

— Вряд ли.

— Ну, может, сходим на ленч? Не хочешь выйти ненадолго?

— Нет. Я должен быть здесь.

Мысль о том, что настало временное затишье, что Люси не говорит, но лежит вся в слезах и ждет, когда снова начнутся схватки, пронзала меня невыразимой болью, но, помимо чувства сострадания, я теперь испытывал и страх. Я курил трубку; во рту пересохло, а когда стал вытряхивать все еще дымящийся табак, от запаха меня вдруг затошнило, и я вышел на Ибери-стрит, как выходят на палубу корабля, когда укачает. Глубоко вдыхал свежий воздух, а затем, скорее по привычке, чем из-за расстройства, взял такси и поехал в зоопарк.