Однако сам дом в то время, о котором ведется рассказ, был в сравнительно хорошем состоянии, то есть сравнительно с Баллингар-Хаусом, Касл-Бойкоттом или Нод-Холлом. Разумеется, он не мог соперничать с Гордонтауном, где американская леди Гордон провела электрический свет, устроила центральное отопление и лифт, с Мок-Хаусом или Ньюхиллом, сданным внаем прожигателям жизни из Англии, и Касл-Мокстоком, поскольку лорд Моксток вступил в неравный брак. Эти четыре дома с тщательно выровненным гравием, ванными и динамо-машинами представляли собой чудо и посмешище округи. Но Флистаун, успешно соперничавший с типично ирландскими домами свободного государства, [20]был необычайно удобен для жилья.
Крыша у него не протекала, а именно крыша и создает разницу между вторым и третьим классами сельских домов в Ирландии. Без крыши в спальнях появляется мох, на лестнице — папоротник, а в библиотеке коровы, и через несколько месяцев приходится перебираться в маслобойню или в одну из сторожек. Но пока в буквальном смысле есть крыша над головой, дом ирландца остается его крепостью. Во Флистауне на крыше есть слабые свинцовые полосы, но все считают, что их хватит еще на двадцать лет и они наверняка переживут нынешнюю владелицу.
Мисс Аннабелла Рошфор-Дойл-Флис, назовем ее полным именем, под которым она появлялась в справочниках, хотя была известна всей округе как Белла Флис, была последней представительницей семейства. Флисы и Флейсеры с давних времен жили в окрестностях Баллингара, и фермерские постройки обозначают место, где они населяли обнесенный частоколом форт в течение двух столетий до появления Бойкотов, Гордонов и Мокстоков. На фамильном древе, изображенном в девятнадцатом веке специалистом по генеалогии, видно, как изначальный ствол соединялся со столь же древними Рошфорами и респектабельными, но менее древними Дойлами. Оно висит в бильярдной. Нынешний дом строился с экстравагантными очертаниями в середине восемнадцатого века, когда это семейство, хотя и обессиленное, было все еще богатым и влиятельным. Было бы скучно прослеживать постепенную утрату богатства; достаточно сказать, что она не была результатом чрезмерной расточительности. Флисы потихоньку беднели, как семейства, которые пальцем не шевельнут ради собственного благополучия. В последних поколениях появились и черты эксцентричности. Мать Беллы Флис — урожденная О’Хара из Ньюхилла — со дня замужества до самой смерти страдала манией, что она негритянка. Брат, наследницей которого стала Белла, целиком отдавался живописи маслом; его воображение было сосредоточено на простых темах убийства, и перед смертью он написал картины с изображением почти всех таких инцидентов в истории от Юлия Цезаря до генерала Уилсона. Во времена волнений он работал над картиной собственного убийства и был действительно застрелен из охотничьего ружья на своей подъездной аллее.
Однажды тусклым ноябрьским утром мисс Флис сидела под одним из полотен брата — где был изображен Авраам Линкольн [21]в театральной ложе, — и ей пришла мысль задать вечеринку на Рождество. Описывать подробно ее внешность ни к чему, так как она весьма обманчива. Белле было за восемьдесят; при вопиющей неряшливости она сильно румянилась и закручивала седые, испещренные полосками волосы на затылке в узел, оставляя свисать вдоль щек пряди; нос был длинный, с синими прожилками; глаза — светло-голубые, пустые, безумные; с лица не сходила улыбка; говорила с заметной ирландской интонацией; при ходьбе опиралась на трость. Охромела Белла много лет назад, когда под вечер, после долгой охоты с баллингарскими гончими, лошадь сбросила ее на камни; подвыпивший врач довершил причиненный вред, и верховая езда была для нее заказана. Она появлялась пешком, когда гончие выдирали у флистаунских птиц хвосты, и громко осуждала поведение охотников, но с каждым годом к ней приезжало все меньше старых друзей, появлялись незнакомые лица.
Эти люди знали Беллу, хотя она не знала их. Она стала в округе отрицательным примером, сущим посмешищем.
— Паршивый день, — говорили охотники. — Мы нашли лису, но почти сразу же потеряли. Зато видели Беллу. Интересно, сколько старушка протянет. Ей, должно быть, под девяносто. Мой отец помнит то время, когда она охотилась — и тогда исчезала как дым.
И действительно, Белла все больше и больше думала о близящейся смерти. Минувшей зимой она тяжело болела. Появилась в апреле, румяная, как всегда, но двигалась и соображала уже медленнее. Велела получше заботиться о могилах отца и брата, а в июне сделала беспрецедентный шаг — пригласила наследника навестить ее. До сих пор она отказывалась видеть этого молодого человека. Это был англичанин, очень дальний родственник по фамилии Бэнкс. Жил в Южном Кенсингтоне, работал в музее. Приехал он в августе и написал всем друзьям длинные занимательные письма, повествующие о его визите, а потом изложил свои впечатления в рассказе для журнала «Спектейтор». Белла невзлюбила его с первого взгляда. Он носил очки в роговой оправе и говорил дикторским голосом. Большую часть времени фотографировал накаминные украшения Флистауна и литые ручки дверей. Однажды он пришел к Белле с кипой книг в переплетах телячьей кожи из библиотеки.
— Послушайте, вы знали, что они у вас есть?
— Знала, — солгала Белла.
— Это все первые издания. Должно быть, безумно дорогие.
— Поставь их на место.
Впоследствии, когда написал благодарственное письмо за прием — и приложил к нему несколько собственноручно сделанных фотографий, — Бэнкс снова упомянул о книгах. Это заставило Беллу задуматься: «С какой стати этот щенок высматривает все в доме и всему назначает цену? Я еще жива». И чем больше она об этом думала, тем невыносимее становилась мысль об Арчи Бэнксе, увозившем ее книги в Южный Кенсингтон, забиравшем каминные украшения и, как он угрожал, писавшем очерк о доме для журнала «Аркитекчерел ревью». Она часто слышала, что эти книги очень дорогие. Так вот, книг в библиотеке много, и непонятно, с какой стати Арчи Бэнксу наживаться на них. Поэтому она написала письмо одному дублинскому книготорговцу. Тот приехал, осмотрел библиотеку и предложил тысячу двести фунтов за все книги или тысячу за те шесть, что привлекли внимание Бэнкса. Белла не знала, вправе ли распродавать вещи из дому. Если продать всю библиотеку, это будет заметно, поэтому она оставила сборники проповедей и военную историю, составлявшие подавляющую часть собрания. Книготорговец уехал с первыми изданиями, которые, в конце концов, принесли несколько меньше денег, чем он уплатил, а Белла осталась с приближением зимы и тысячей фунтов в кармане.
Вот тут ей и взбрело на ум задать вечеринку. На Рождество в окрестностях Баллингара всегда устраивалось несколько вечеринок, но в последние годы Беллу не приглашали ни на одну: отчасти потому, что многие из соседей ни разу с ней не разговаривали; отчасти потому, что соседи думали — она не захочет приезжать; отчасти потому, что не знали, как быть с ней, если приедет. Сказать по правде, она любила вечеринки: любила сидеть за ужином в шумной комнате; любила танцевальную музыку и болтовню на тему, кто из девушек красив и кто в них влюблен; любила пить и есть блюда, поданные ей мужчинами в розовых вечерних пиджаках. И хотя пыталась утешиться презрительными размышлениями о происхождении хозяек, раздражалась всякий раз, когда узнавала, что по соседству задавали вечеринку, куда ее не пригласили.
И вышло так, что, сидя с газетой «Айриш таймс» под картиной с убийством Авраама Линкольна и глядя сквозь голые деревья парка на холмы вдали, Белла надумала задать вечеринку. Она немедленно встала, пошла к сонетке и позвонила. Через минуту в маленькую столовую вошел дворецкий. На нем был зеленый бязевый фартук, в котором он чистил серебро, а в руке щетка, подчеркивающая несвоевременность вызова.
— Это вы звонили? — спросил дворецкий.
— Я, кто же еще?
— А я занят чисткой серебра!
