Старое дерево росло на самом краю обрыва, и широкая крона, подобно зонтику, укрывала камни от безжалостного времени. С вершины горы было видно, как ветер гнал волнами пески, к горизонту. Верблюд медленно двигался, насыщаясь листьями кактуса. Бедуин шел навстречу восходящему солнцу, и песок золотил его босые ноги. За горизонтом гремели орудия, снова вспыхнула война. Эхо взрывающихся снарядов на Суэцком канале докатывалось до вершины, на которой сидел Рами. Вечна вражда в просторах Синая, там сейчас майор Мойшеле. Рами же пошел в пустыню Негев. В избранном им месте, на вершине горы, строил Рами дворцы для Адас, и захватывал для нее каждое зеленое пятно, и в его мечты врывалось эхо взрывающихся снарядов, и самолеты летели над ним в сторону Египта, нарушая пасторальный покой пустыни. Погружал Рами взгляд в пропасть, черная пасть которой поглотила его и Адас. Волны пустыни шли приливом, и покрывали их, и безмолвие окутывало. Они бежали из страны, бушующей войнами, бежали от Мойшеле, у которого есть права на собственную жену. Когда взошло солнце и осветило их убежище, открылись они и глазам Мойшеле. Чудная страна молодо вставала вместе с утром, и цветной мост солнечных лучей связывал Рами на вершине с Мойшеле в бункере на берегу канала. Шумела крона старого дерева и покрывала забвением мечты Рами. Он смотрел на пустыню Негев. Скот и птицы собирались на зеленых пятнах лёссовых пород, двигались по тропам, поднимались между деревьями, и наслаждались вместе с Рами красотами зари, встающей над Негевом.
Держал в ладони руку Сгулы, Рами мечтал об Адас, и Сгула стояла молча, опустив голову перед странным его лицом. Глаза его хмурились, как будто он взвешивал наказание, которое должен был наложить на нее. Вдруг он сжал ее плечи, и лицо его стало более приветливым. Рами принял решение. Хватит ему пропадать в прошлом, хватит ему мечтать об Адас, перед ним открылась мечта по имени Сгула. Рами сказал:
«С зарей поднимемся на прекрасную гору».
«Все ребята?»
«Только ты и я».
Отступила Сгула к столу, поникла спиной. Лицо ее окаменело, лучистые веснушки погасли, глаза убежали мимо Рами во двор, и вся горячность исчезла из них. Руки ее снова прижались к телу, как будто она снова стоит по стойке смирно перед капитаном Рами. Он приблизился к ней, и с первым ее шагом, взяла Оул а с кресла свой головной убор и вернула его на шевелюру. Взял Рами ее руки, прижатые к телу, снял головной убор, лихо заломленный на ее волосах, снова бросил его на кресло резким движением и сказал:
«Ты боишься идти со мной?»
«По правде?»
«По всей правде».
«Боюсь».
«Почему?»
«Есть причина».
«Ты не хочешь мне рассказать?»
«Нет».
«Но пойдешь со мной?»
«Да».
Потянул Рами девушку в угол, обнял ее, и она исчезла в его объятиях. Поцеловал в губы, и борода распростерлась по ее лицу, и она обняла одной рукой его за шею, а другой отдалила бороду от своего подбородка. Запах раскаленных песков шел от ее волос и аромат листвы молодого деревца – от ее кожи. Звезда вспыхнула и дрожала в море ее веснушек, между глазами, сверкая глубокой чернотой ее взволнованных зрачков. Они прижались друг к другу. Рами чувствовал непорочность ее страсти, и Сгула потянулась и дошла до его губ, словно растение, вытягивающееся вдоль его тела.
«С зарей», – прошептал он ей на ухо.
«Колется», – подергала она его бороду.
Удар по железу отделил их друг от друга. Цион Хазизи ударил железным стержнем по рельсу, играющему роль колокола в поселении. Ребята стали выходить из палаток и бараков, час отдыха завершился. Пришло также время Сгуле заняться прямым своим заданием – подготовкой к Хануке, и командир надел сержанту ее головной убор, погладил ей лицо, застегнул пуговицу на ее гимнастерке и шепнул на прощание:
«До зари».
В эту тяжкую ночь все времена смешиваются в голове Рами, и голос Сгулы из Метулы восходит на порог Адас в кибуце. Это его последняя ночь с Адас, но она пуста без Адас. Рами больше не ступит на порог ее дома. Боль потери Адас еще не исчезла, но стены ее дома он больше не захочет видеть. Даже если будет смотреть в страну своих грез, на Адас он смотреть не будет. Он отдалит от нее свое сердце, даже если тоска по ней его задушит. Он будет стоять со своим сыном под дум-пальмой на вершине горы и смотреть на долину, и Адас не завлечет его взгляд, и Мойшеле не будет сидеть под обожженными пальмами Элимелеха. Этот дом на холме он не покажет сыну. Кончилась история Адас и Мойшеле. Смотрит Рами с сомнением на ветви оливкового дерева, ползущие по стенам, и громко обращается к окну Адас:
«Но история еще не завершилась».
Рами смотрит на небо. Звезды гаснут, разбиваются, как сверкающие бусинки ожерелья и закатываются осколками в отверстия темных туч, а оставшиеся дрожат и мигают. Вот уже все звезды погасли, а Рами все еще не покидает порог дома Адас, все еще не опустил взгляд на землю, все еще ищет в тайниках темного неба личико Сгулы. Из всех историй его жизни завершилась лишь история с девочкой-сержантом, ни одна еще написанная буква не связала их жизни и свидетелем их тайны является лишь песок, покрывший все безмолвием. Заря не вознесет их на вершину горы, господствующей над местом встречи пустынь Синай и Негев. Вторглась судьба и смешала все карты.
Рами отрицательно качает головой, все еще пытаясь не верить тому, что произошло в ту далекую ночь. Он прячет голову в ладони и сдвигается на самый краешек порога. Тело его сжимается и отступает от темного окна и опустевшего дома. Долина простирается перед ним, как широкое полотно мглы, и ничего в этом бесполом пространстве нет, кроме горящих фар воинской машины, освещающих пустыню.
Здесь, в долине, фары гаснут. Час этот, между ночью и днем, тревожит Рами. Он видит фонарь, качающийся над его головой. Ему холодно от ночного ветра. И только веснушчатая девушка занимает его мысли.
Словно кто-то невидимый гнал их сквозь тьму в сумасшедшей гонке по петляющему шоссе. На истрепанном сиденье машины, несущейся навстречу судьбе, для Рами начинался путь, который привел к свадьбе с чужой для него девушкой. Пустыня убегала под колеса, и пространство было черным, несмотря на свет луны и звезд. И из этого мертвенно-белого света, подобного свету Сотворения, возникали невидимые силы, наплывающие на Рами и Сгулу.
Мгновение радости обернулось кошмаром реальности.
Слула покинула комнату командира в штабном помещении и побежала заняться главным своим делом – подготовкой к празднику Ханука. Рами стоял у окна, не отрывая глаз от ее кудрявых волос. Цион Хазизи отстранился, и все руководство перешло к девушке. Она – во главе строя, и весь строй ползет, подобно сороконожке, у которой выросла светлая кудрявая шевелюра. Капитан Рами смеялся, дышал полной грудью, и был в ладу с самим собой, чего давно не было. Ветер пустыни гнал горячие волны от Сгулы к нему, и он дышал этим ветром.
Когда девушка исчезла в столовой, а за ней и весь строй, и двор огласился хором, поющим песни Хануки, подошел капитан Рами к зеркалу над умывальником, тщательно себя рассмотрел и пришел к правильному выводу. Ему надо привести себя в порядок: постричь ногти, подстричь волосы, а форму и белье бросить в стирку. И тут пришло главное решение: сбрить бороду. И в этот момент возник Цион Хазизи с медным сосудом, дымящимся хворостом, на котором чайник с «тамархинди». Запах горелого распространился по штабной комнате, и командир упал в свое черное кресло. Впервые старшина принес этот напиток, который обычно они распивали в обед, к вечеру, причем не в комнату Рами, а в штаб. Поставил Цион Хазизи медную посудину между бумагами на письменном столе, а сам вытянулся по стойке смирно. Рами покачивался в кресле и прятал улыбку в бороду. Старшина стоял перед ним, лицом к стене, словно ожидая приказа от гнома-десантника на рисунке. Впервые Рами сам налил себе напиток. Сделал продолжительный глоток, посмотрел на Циона Хазизи поверх чашки. Коричневые капли стекали с его губ. Затем вытер ладонью рот, вернул чашку на стол, прокашлялся, делая все это весьма основательно. Цион Хазизи не двигался с места и не реагировал, пока Рами не сказал:
