«Я беременна».
«Кто же счастливый отец?»
«Ты».
«Ну, уж».
«Слушай, я, может, девица легковесная, но прямодушная».
«Так ты хочешь, чтобы я тебе помог что-то сделать?»
«Я хочу, чтобы ты помог мне родить твоего ребенка».
«Ребенок одной единственной ночи».
«Достаточно одной ночи, чтобы поймать парня».
«Зачем его ловить?»
«Нет у меня выхода».
«Чего вдруг у тебя нет выхода?»
«Я хочу завершить армейскую службу замужней».
«Так и выходи замуж, как это делают все».
«А если я такая уродина?»
«Ну, не до такой степени».
«Факт, что хотят меня только в постели».
«Так ты решила поймать парня?»
«То, что есть».
«Почему именно меня?» «Потому что ты такой…»
«Простак такой?»
«Кибуцник такой».
«Симпатяга такой!»
«Нет, порядочный такой».
«Не потребует от тебя избавиться…»
«Не убьет своего ребенка».
«Верно. Я больше не убиваю».
«Значит, нет выхода».
«В каком смысле?»
«Женимся».
Лицо ее побледнело. Он смотрел на улицу. Кто-то махал кому-то рукой. Кто-то активно улыбался кому-то, получая в ответ пассивную примирительную улыбку. Враждебность возникла в нем ко всем улыбающимся, жестикулирующим, помахивающим кому-то рукой, ко всему эту городу и всем его улицам. Красный огонь светофора посеял красную атмосферу на улице Дизенгоф, а он сидел, как парализованный и смотрел на улицу, светящуюся и мигающую множеством огней, и думал, что все-таки весна приходит. Краем глаза видел ее лицо – она улыбалась ребяческой улыбкой, но с напряжением смотрела в стакан с содовой водой. Пальцы ее сжимали стакан, и костяшки пальцев без конца постукивали по стеклу стакана. Ей тоже нелегко. Он сказал:
«С условием».
«Каким?»
«Ты переезжаешь в кибуц».
«Всмотрись в меня хорошенько».
«И что?»
«Такая, как я, может переехать в кибуц?»
«Так надо будет измениться».
«И нет у меня выбора?»
«Пойми, я там вбит, как колышек».
Вдруг они рассмеялись, как будто все сказанное было всего лишь шуткой. Он положил руку на ее, но только из добрых чувств, и она отставила стакан, и сжала его руку, и пальцы ее немного дрожали. Опустила голову и продолжала смеяться в явном смущении.
«Знай, что я не только хотела поймать тебя в ловушку?»
«А что?»
«Ты мне все же нравишься».
«Значит, дело закрыто».
Рами держит в руках Адас. После того, как подвел про себя итог истории, в которой вконец запутался, он приблизился к ней, так, что просвет между ними был полностью перекрыт, и руки его сжимали ее руки. Адас тихо сидела на колоде, и лицо ее было обращено к нему. Какое прекрасное лицо! Он и не знает, от чего ему больнее: от будущего с нелюбимой или от ошеломляющей красоты Адас. Что с ней случилось? Что-то в ней происходит новое. Буря чувств рвется из ее души через тяжкую боль. Первый крик против разочарования, которое ей нанесли. Адас растет навстречу чему-то, но рост этот приносит боль. Если бы здесь включили прибор, фиксирующий голоса, которые человеческое ухо не может уловить, слышны были бы крики растений от боли их созревания. Таков крик души Адас. Кто она, Адас? Никто ее не знает. Никто не знаком с ее душой. Даже любовь не может пробить одиночество принцессы, находящейся в плену своей красоты. Все годы ходила с улыбкой слепоты. Все годы укрывалась за своей красотой-свадебным платьем, которое было порвано сильным ветром. Сейчас что-то трепещет в ней, зарождаясь, как при тяжелой беременности, как при тяжких родах. До сих пор она защищалась стеклянной стеной своей красоты, непробиваемой броней, которая останавливала любое прикосновение. Но сейчас пробивают эту красоту мягкие ростки, сейчас разрушает броню это произрастание. Но навстречу чему, навстречу кому растет Адас? Она зреет в ожидании возврата Мойшеле!
«Что ты на меня как-то странно смотришь?»
«Как я смотрю на тебя?»
«Как-то необычно».
«Я люблю тебя».
«Не стоит тебе это делать».
В каком-то сильном внутреннем порыве она распахнула халатик. Пусть все между ними будет открыто: Мойшеле нанес ей рану, и он, Рами, нанес ей ущерб, и насильник. Вот они, в одном шраме. Она показал грудь со шрамом Рами. Глаза его словно бы рассекла трещина, из которой брызнули странные искры, и этим искрам Адас подносила грудь, как Голда когда-то подносила грудь к треснувшему зеркалу. И Адас сказала Рами:
«Меня почти изнасиловали».
Когда он положил руку на ее шрам, пальцы показались ему, как ножи. Этот шрам по его вине. Это он соблазнил ее, это он довел до насилия. Это он обманул Мойшеле и толкнул его в чужой мир, это он самого себя толкнул в объятия другой. Белая грудь, словно высеченная из мрамора, была как шрам любви. Тяжко расставаться со своим прошлым. Бросил Рами последний взгляд на грудь, совершенную в своей красоте и застегнул пуговицы халатика. Слова вышли сами собой из его сухого горла, как на последнем дыхании:
«Я женюсь, Адас».
«Серьезно?»
«Серьезно».
«Значит, расстаемся?»
«Зависит от того, как это понимать».
«Что тут понимать?»
«Не всякое расставание – это расставание».
Сказал, и вскочил на ноги, и она вскочила. Лицо ее побледнело, лицо его покраснело. Он притягивает ее к себе, а она выворачивается из его объятий. Он ищет ее губы, а она вертит головой. Он держит ее силой, он должен ее поцеловать, должен выйти к той, другой со вкусом Адас на губах. Он заставит ее в последний раз и больше никогда. Она отталкивает его, чувствуя в себе те силы, которые позволили ей отчаянно бороться с насильником, и сейчас защитят ее от Рами. Один грубиян оставил шрам на ее груди, а этот оставил шрам в ее душе. Она отталкивает его, а он не отпускает. Но сила в ней растет и крепнет, она поднимает руку и дает ему пощечину, и щека его заливается краской. Он прижимает ладонь к щеке. Оба стоят в удивлении и молчат. Он говорит первым:
«Что случилось с тобой?»
«Чтоб ты знал!»
«Что?»
«Я не только красива».
«Нет».
«Я также сильна».
«Даже слишком».
Глаза ее сухи, но выглядят плачущими. Она убегает, и он остается у колоды и смотрит ей вслед, и чем больше она удаляется и уменьшается, тем увеличивается в его глазах. Адас бежит по дорожке домой, против горы восхода. Дум-пальма на вершине горы уже протягивает крону навстречу заре, и ночь тает. Адас исчезла. Выбежала из жизни Рами.
Глава пятнадцатая
Адас бежала домой через зеленеющие лужайки, и тени неслись за ней, словно пытаясь ее поймать. Заря продолжала восходить, и первые капли света, просачивающиеся поверх серого облака, били по Адас, подобно граду. Начинался трудный день, без Хаимке и без Рами. И Мойшеле нет, и Юваль утром возвращается в армию. Тяжкая ночь завершается, присоединяясь к цепи кошмарных ночей ее жизни. Ночь цветения и весенних ароматов, ночь воспоминаний о мертвой овце. Ночь, возвращающая насмешки Мойшеле и Рами, их последние усилия изгнать Адас из их жизней…»
насмешками Мойшеле и Рами, их последним усилием изгнать ее из их жизней. Ночь, которая возвращает розовые трусики, срываемые с веревки воровскими руками Голды, и доносит снова пьяный крик Рахамима: «Остерегайся, чтобы этот хлам не накрыл и тебя».
Утренние тени покрывают ее тень, бегущую по дорожке. Еще немного, и взойдет весеннее солнце над кладбищем у подножья горы, еще немного, и начнут свою работу могильщики, выроют яму, в которой будет погребен Хаимке. Он покончил собой, потому что Ники погиб на войне, и столетие, о котором Ники мечтал, не придет. Когда она встретилась с Ювалем? Не в эту страшную ночь. Многие годы прошли с тех пор. Она любила Юваля в романтическом веке, в котором Ники хотел жить. Ночью же она встретилась с выдуманным ею юношей и связала себя с ним лживой любовью.
Адас бежала, наклонив голову вперед, как будто прислушивалась к кому-то. Спина ее была согнута, звонок будильника в ушах заставлял еще сильнее колотиться сердце. Кто-то гонится за ней! Еще сидя на древесной колоде с Рами, она ощущала чей-то скрытый взгляд. Может, это всего лишь воображение?
