Открывает Соломон глаза, поднимает голову, и смотрит на долину. Поля, сады, фруктовые и цитрусовые, бахчи – по самый горизонт. Асфальтовое шоссе, поблескивающее в долине, полно автомобилей, и привязывает ко всему этому серой своей лентой источник, тоже изменивший свой облик, и воды его орошают зеленые поля. Соломон следит за спокойным парением одинокого аиста, распростершего крылья над долиной. Внезапно аист спланировал на вершину кипариса, сложил крылья и спрятал голову в перья. Вид зеленого дерева, гостеприимно принимающего белую птицу, удивителен и незабываем, но Соломон не воспринимает эту красоту и сердится на долину, подающую ему все это на зеленом подносе изобилия.

«Господи, почему все это меня не трогает?» – предъявляет Соломон претензии к Всевышнему, который втянул его в старость и порвал связи с этим изобилием и красотой. Соломон возвращается взглядом на лужайку. Весенний ветер передразнивает уныние, гнездящееся в его душе, и укоряет:

«Встань, Соломон! Отбрось эту печаль в такой приятный весенний вечер. Оглянись вокруг. Вечер полон чудес Творения, охвачен брожением, опьянен ростом, и ты, Соломон, в глубине этого цветения, стоишь за оградой и не решаешься вырваться наружу. Найди пролом в ограде, Соломон, и выйди на весенний простор. Разве ты не богат, вся твоя страна, все ее пространства – твои, вся эта чудесная долина, которая возникла из пустынной, засушливой степи. Ты стар, Соломон, но когда смотришь на цветущую долину, ты снова двадцатилетний, и вовсе не ветхий и печальный, ибо ты любишь, Соломон, ты любишь эту землю, и более всего – эту долину. И важнее всего для тебя – дышать глубоко на свежем ветру, дышать всей грудью, и ты будешь счастлив, еще как счастлив!»

Чей это голос донесся до его ушей – ветра или Шлойме Гринблата, который преодолевает силу этого ветра, и врывается в душу Соломона:

«И я говорю вам, товарищи, и я повторяю, что ситуация наша похожа на ту, которая возникает между хищником и его жертвой. Хищник нападает, и жертва остается жертвой. Таким образом, становится насущным вопрос: кто хищник и кто жертва? Это и есть диалектика в дуализме хищника и жертвы, когда не каждый, кто видится жертвой, он и есть жертва, и каждый, кто видится хищником, и есть хищник».

Раздается крик, прерывающий речь Шлойме, и все вскакивают со своих мест. Это кричит Голда, и Соломон закрывает глаза. До сегодняшнего дня она портит ему настроение. Целое поколение выросло с того времени, когда они наслаждались медовой сладостью мгновений на складе пчельника, но при каждой встрече память словно бы встряхивается. Оба состарились, и от молодой Голды, чей темперамент пользовался славой среди парней кибуца, не осталось и следа. Но, каждый раз видя ее, Соломон вспоминает ее отчаянный крик в кухне: «Потому что я – кибуцная проститутка!» Теперь она снова кричит, и глаза ее сквозь очки смотрят на Соломона:

«Все – на чистку курятника от издохших кур!»

Выясняется, что хамсин привел к падежу в курятниках. Все откликаются на призыв Голды и направляются в сторону кухни, включая слушателей Шлойме Гринблата. Рахамим несколько отстает от всех. Соломон оставляет место у окна и тоже тянет ноги на кухню. Дойдя до мандариновой аллеи, он застывает на месте: между деревьев гуляют Адас и Юваль. Соломон их видит, а они его – нет. Соломон словно впал в столбняк. Хочет сдвинуться с места, и не может. С большим трудом он все же сдвигается и шепчет:

«Значит вовсе не сплетня то, что мне рассказывали об Адас и Ювале, а правда».

На самой аллее стоит Рахамим, именно на том месте, где несколько минут назад Соломон видел Адас. Значит, это не игра воображения, а реальность: Адас была здесь, и затем ушла гулять с Ювалем. Соломон убегает обратно, к себе в дом, запирается, и сердце его охватывает глубокая тоска.

Печально лицо Соломона, сидящего в кресле в темной комнате. Адас и Юваль не дают ему покоя. Лужайка за окном пуста и безмолвна. Все пошли на уборку мертвых кур. Соломон подводит итог прошедших лет, когда все смешалось: Адас, ставшая частицей его души, Мойшеле, отдаляющийся все больше и больше. Вот уже давно от него нет письма. В этот итог входят и Рами, и Рахамим, и Юваль, и даже пальмы из рощи, которые проданы Тель-Авивскому муниципалитету. И вот, жизнь завершается скучным одиночеством вдовца, и шепчет Соломон в пустоту комнаты:

«Господи, Боже мой, что мне делать с путанными моими днями, болью души и старческой плотью? Как я смогу вылечиться и поддерживать эту плоть в одиночестве? Дни мои прокляты, и Ты, сидящий на высотах, прояви Свою справедливость, и верни мне уважение в глазах окружающих, чтобы страдания мои прошли и еще посетила бы меня отрада. Господи, сделай так, чтобы унижающие меня просили прощения, ибо времени осталось мало, и скоро пресечется источник. Пока еще есть в нем немного вод. Если ты поможешь мне сберечь эти воды, я направлю их на одну цель – достойно умереть. Это вся моя просьба. Господи, сижу я в темной комнате, оплакиваю себя, и еще не упомянул трагическую судьбу пальм у источника, которые были искоренены, и оставили меня одиноким. Я – халуц, первопроходец на этой земле, один из основателей этого кибуца, создатель этой страны, человек прямой и чистосердечный, и я ищу кого-либо, кто бы мог опереться на мое плечо. И обратиться я могу только к Тебе. В детстве я верил в Тебя, затем оставил, и теперь возвращаюсь к Тебе, чтобы выложить все мои беды. Клянусь Тебе, что если долгое молчание Мойшеле означает, что он покинул Израиль, я разорву на себе край рубахи и буду сидеть семь дней, как поминают ушедшего из жизни. Одна Адас у меня. Если из-за нее Мойшеле оставил страну, она не должна нести на себе вину за то, что из-за нее изменили Израилю. Любимая моя девочка пойдет туда, куда поведут ее страсти, пойдет к сверстникам, к друзьям, для которых нет ни высот, ни бездн. Они знают лишь равнину. Гору они продадут, если им дадут за нее хорошую цену. Все они – Адас, Мойшеле, Рами, Рахамим, Юваль, все ее любовники – одного сорта: нет у них ни верности, ни измены. Меняют мужчин и меняют женщин, как нечто само собой разумеющееся. Не знают они ни трагедий, ни обманов, ни мучительных сердечных тайн, ни глубоких переживаний, ни боли измены. Все просто и открыто, все обычно, как делают все. Господи, больно мне за мою малышку. Красивое ее лицо обманчиво, как и весь грубый мир вокруг, где известна каждая звезда, висящая в пространстве, а солнце состоит из электронов, и любой предмет в космосе вращается вокруг своей оси, где у луны всего лишь отраженный свет, и вообще она в пределах досягаемости. Это твой мир, малышка моя, и ты полетишь в его глубь, птичка моих виноградников. Быть можешь, ты развернешь свои крылья, но Бога не достигнешь. Солнце сожжет твои крылья, и ты больше не взлетишь. Все дни свои ты будешь ползать по долине, по ее дорогам, изводящим тоской. Господи, храни мою малышку в этом ужасном мире».

Смотрит Соломон в окно на гору, и не видит ее. Перед ним – степь, иссушенная пустыня, на которой он тогда пролагал тропы. Тоска Соломона в эти минуты безгранична, и он переводит взгляд с горы на двор кибуца, сверкающий огнями и пахнущий ароматами весеннего цветения. Внезапно сердце его меняет мотив:

«Старый дурень, пойми, что мир изменился, и молодые люди – иные. Но почему изменились старики? Все изменились, Соломон, и ты в том числе. Мир стал для тебя чуждым, и ты устал от веры в жизнь и тягот жизни. И чего ты удивляешься, что птичка твоих виноградников улетела от тебя? Кого ты можешь ей предложить? Бунт твой молодости потерпел поражение. Твоя опустошенность вызывает у молодых презрение».

Кто-то негромко постучал в дверь, так, что Соломон не услышал. В незапертую квартиру ворвался Рами. Соломон вообще не ожидал его. До Рами мысли Соломона добираются редко, и то он остается на обочине размышлений. И вот, Рами стоит перед ним. День за днем закрывается Соломон в своей пустой квартире, прислушивается к шагам за окном, к каждому шороху, близкому и дальнему. Как слепой, научился он распознавать разные шорохи и звуки. Но шагов Рами не слышал. И тот уже в комнате, в форме, с автоматом и ранцем, включает свет, и говорит, как само собой разумеющееся: