«Так-то лучше, когда ты смеешься».

Он тянет ее за собой вглубь, и они движутся между грудами железного хлама. Юваль торопится, Адас с трудом поспевает за ним:

«Сумасшествие».

«И это еще ничего».

«Что еще?»

«Сюрприз».

Юваль поднимает ее на руки и сажает на свои широкие плечи, и Адас восседает на нем верхом, и покой приходит в ее душу. Она прижата к нему, и каждое движение его мышц передается дрожью по ее телу. Такого приятного ощущения она не знала до того, как взлетела на плечи Юваля. Она закрывает глаза, и секунду под веками ее пляшут темные круги. Затем круги исчезают, и она остается один на один с горячим телом Юваля.

Ночь, предназначенная для расставания, проходит быстро. Воспоминания выстроились в шеренгу и отступили на листы бумаги. Переживания и события округлились в буквы. Долгие часы ночь буйствует, не находя покоя, но вот уже слабеет после неслышного вздоха Рами. Тело его расслабилось между цветными подушками Амалии, душа же утомилась от долгого чтения. На столе шуршат страницы, аккуратно по порядку сложенные им в стопку. Пальцы его распростерты на письмах, и медленно, с большим колебанием, он поднимает их краешками пальцев. Другая рука лежит на стопке листов сжатая в кулак. Рами подводит итоги своей жизни до сих пор, изложив их на бумаге. С задумчивым лицом он листает письма, кладет на них тарелку, чтобы не разлетелись. Отнимает руку, которая была напряжена, ибо опирался ею о диван, и чувствует, насколько отяжелели все части тела от долгого лежания и чтения. Приближается рассвет. Голосистый будильник Амалии нарушает тишину в пустой квартире. Соломон куда-то исчез, и Рами подходит к окну. Нет Соломона среди клумб Амалии, не видно вообще никого, не слышно ни единого голоса. На лужайке лежит сонный пес. Рами свистит ему, пес встает, крутится вокруг себя и опять ложится. Пес явно лунатик, хотя на небе луны нет. Пространство сереет, приближается день. Во дворе кибуца все еще горят фонари. Все окна в домах распахнуты, и ветер врывается в них предвещая приятный весенний день. Опьяненный чистым утренним воздухом, стоит Рами в раме окна. Спит кибуц в предутренний час. Двор светлеет, и чистыми яркими черными, серыми и зелеными тонами новый день выглядывает из-за горы. Рами глубоко вбирает в грудь воздух и разбрасывает руки, как крылья. Он – дома! В конце любой дороги всегда ждет, распахнув объятия, родной дом. Смотрит Рами на гору, и дум-пальма на ее вершине как бы отделена от реальности двора, живет и растет в одиночестве, на свету и во тьме, и крона ее обволакивается облаком. Серый цвет смешивается с черным, и свет сворачивается перед тьмой, и над всем – Адас, единственная, и нет такой второй. Адас – под дум-пальмой. Адас – и день, и ночь, и свет, и тьма, и весь пейзаж, и истинный дом. Рами сжимает губы, и только память говорит в голос: пруд, земля и тело Адас. И луна освещает ее мягким светом. Вскрикнула птица. Волны беззвучно взлетают брызгами в той ночи, полной страсти, и у неба нет начала его началу и конца его концу. Лишь темная бесконечность, которую глаз не в силах охватить. Сидели на расстеленной рубахе, и сигарета дрожала в его пальцах. Груди ее обвевал ветер. Дай покурить, попросила она. Теперь они курили попеременно одну сигарету, передавая ее друг другу, но связь между ними не возникла. Последняя затяжка была его, и он пригасил окурок в ржавой жестянке, и оба следили, пока огонек не погас. Облако покрыло бледную луну, и груди ее исчезли в темноте. Последняя их ночь пришла к концу, и с тех пор он ее не видел.

Все шорохи за окном слышны в тихой квартире Соломона. В эту ночь обычные голоса касаются Рами абсолютно иначе, чем обычно. Дум-пальма снова притягивает его взгляд и возвращает в прошлое от вершины и крутого склона до окна. Адас маячит на фоне этого памятного дерева, и облик ее рисуется четко и ясно. Она освещает Рами небо и землю. Ему предстоит взять в жены девушку, и в эту ночь он расстается с Адас, и она уносит с собой большую часть его сердца. Жизнь рассекается между ними обнаженным мечом, но, на самом же деле, она в нем, корень не вырван. Он сообщил Соломону о своей близкой женитьбе, и в эти минуты он изменяет будущей своей жене. Есть ли измена без угрызений совести? Есть! Все последние часы он даже не вспоминал невесту, у которой нет доброго ангела-хранителя, который мог бы беречь ее в сердце жениха. Адас вернулась и открылась ему во всей красе. Темнота во дворе поблескивает цветистыми надеждами, которые, по сути, пусты, несмотря на то, что Адас это Адас, и вернувшаяся весна говорит лишь о ней. Слабые ростки надежды пробивают сухую скорлупу, покрывшую душу Рами в пустыне. Ночь эта, которая была предназначена для расставания, оказывается его новой ночью с Адас. Руки его порхают над подоконником, и он словно бы шепчет на ухо ночи:

«Но тогда пришел верблюд и сжевал все ростки до одного».

Фраза эта возвращается, не отстает. В кроне фикуса испуганно чирикает птичка. Рами напрягает зрение и при слабом свете фонаря видит кота, бесшумно карабкающегося по стволу. Летучие мыши простирают черные крылья над зеленой листвой. Птичка улетает, вероятно, оставив в гнезде птенца, и она беспокойно кружится неподалеку. Кот подбирается к птенцу! Рами свистит псу, чтобы тот проснулся и напал на кота. Пес встает, кружится, но не лает, ничего не видит, опять ложится на старое место. Злое животное продолжает подбираться к гнезду, и Рами не выбегает, чтоб его отогнать. Беспомощен он в эту ночь, даже пес ему не подчиняется. Ангел смерти, действующий без всякого сопротивления со стороны, обернулся черными обликами летучих мышей. Хищник добрался до жертвы, вся крона шумит, слабый птичий лепет несется из листвы. Рами шепчет: «Маленькая падет жертвой!» И не слышно голоса, кроме его шепота. Замолкло чириканье в кроне. Хищник, удовлетворенный, беззвучно соскальзывает и исчезает. И кто будет его преследовать? Кибуц спит, и Рами единственный, кто бодрствует в квартире Соломона. Крона фикуса перестала шелестеть, лишь голос в душе Рами:

«Малютка погибла!»

Час между тьмой и светом, час рождения нового дня. Сияние неба погасло, и глаза Рами прикованы к небесной пустоши, и не отличают разницу между домом и пустыней. Из этого серого пространства возникает гул мотора джипа. Рами закрывает глаза и прислушивается.

Этот звук беспокоит его издалека. Капитан Рами слышит звук двигателя автомобиля майора Мойшеле, и напрягается в ожидании встречи. Рами командует военным поселением одновременно несущим службу и занимающимся сельскохозяйственными работами. Негев – не Синай, но и его нельзя сбросить со счета. Холм, на котором расположено поселение, это не укрепление на берегу Суэцкого канала, но и он – зеленый островок в стране бесконечных, носимых ветром песков, ковчег Рами, плывущий в море лёссовых грунтов. Рами вошел в этот ковчег, чтобы избавиться от обвинений и наказания со стороны Адас и Мойшеле. Сидел он там, окруженный песками, осажденный горами, в тюремной камере души с решетками одиночества, под усиленной стражей камней, скал и утесов. Дневное развлечение – следить за тем, как земля завивается смерчем силой восточного ветра. Дневной маневр – поднять глаза к небу, держаться прямо и не опускать голову. Небо ослепляет резким светом, сияет днем и ночью. Пустыня не отличает свет от тьмы. Она не освободила Рами от Мойшеле, который всегда рядом.

Знакомая улыбка на губах, моргание. Знакомое бормотание – «привет», «что слышно», и «нет проблем», и «все в порядке». И Мойшеле сжимает зубами трубку, выпускает клубы дыма, играет в бывалого офицера-вояку, стального мужчину. Глядел Рами на трубку и удивлялся, каким образом тот выпускает дым, уголком рта или ноздрями. Мойшеле играл свою роль на высоком уровне, и с одинаковой серьезностью вел себя в поселении Рами или у себя в укреплении на Суэцком канале. Хотелось Рами сказать ему: «Ну-ка, улыбнись!», но, конечно же, не произносил ни слова, а лишь покачивался в кресле, удивительном, качающемся кресле, как у всех воинских командиров. Ожидал Рами, что Мойшеле все же что-то скажет, но так и не дождался. Взгляд майора Мойшеле скользил по стенам, которые украшал написанными на листках сентенциями старшина Цион Хазизи. Над головой Рами висела надпись: «Знай, перед кем стоишь!» И с высоты этой надписи глаза Мойшеле спустились к Рами, который, в общем-то, сидел в командирском кресле, но не выглядел, как командир. Шевелюра на его голове была в растрепана, как и борода, и военная форма выглядела на нем неряшливо. Этот командир пока не создавал армию. Глаза Мойшеле смотрели на Рами и листки Циона Хазизи. Рами надоело хмурящееся лицо майора Мойшеле и хотелось ему сказать: «Послушай, мы что, не были раньше друзьями?» Но, конечно же, не сказал ничего такого, только положил ногу на стол, около чашки и блюдца – показать Мойшеле свои явно не образцовые сандалии. Они были и вправду истрепанными, но очень удобными, ибо ветер и песок свободно забирались в них, и так же свободно вытряхивались. Чашку тоже украшала надпись «Самая лучшая теща». В «теще» чернел кофе, а блюдце лежал бутерброд с желтым сыром. Все это было приготовлено сержантом для Рами. Это способ сержанта Хазизи быть любезным своим командирам, но у Рами в пустыне отсутствует аппетит, который пробуждается лишь дома. Глаза Мойшеле смотрели на бутерброд, и Рами пододвинул ему его вместе с кофе: