«Соломон, куда катится наша жизнь?»
Господи, Владыка мира, это же вопрос, изводящий Соломона, это тоска, которой Амалия дала имя: весеннее копание в душе. Ихиэль и Соломон смотрят на темные окна Брахи, а тяжкая эта ночь приближается к концу. Лучи нового дня сеются бледным светом между темными утесами на вершине горы. Умер Хаимке. С этих пор весеннее копание в душе будет связано с памятью о Хаимке. Томление души в эти весенние дни, приходящее к Соломону из старых писем Элимелеха, будет памятником Хаимке. Соломон, куда катится наша жизнь? Ихиэль, куда катится наша жизнь? Евреи, куда катится наша жизнь? Все ковыряния Соломона в течение всех вёсен всех лет, сейчас на языке Ихиэля, который добавляет еще один вопрос:
«Соломон, если бы тебе пришлось начинать жизнь сначала, ты бы снова ее также прожил?»
Решительным движением снимает Соломон руку Ихиэля с плеча, и взгляд его направлен на участок выкорчеванных пальм. В бледном утреннем свете участок похож на дно высохшего пруда – заброшенная пядь земли, окруженная дикими зарослями и черными утесами. Лишь птицы подают голоса из этих зарослей, встречая зарю, и слышен шорох ветра, как будто он шуршит в широких ладонях несуществующих пальм и припоминает голоса посещавших эту рощу людей. Соломон ощущает себя неким застывшим мигом в потоке проходящего времени. Он открывает глаза и видит пылающие пальмы в сухой пустынной степи, закрывает глаза – пальмы горят в его одинокой душе. Еще миг, и заря взойдет в чистом небе, и весь день будет двигаться солнце одиноким кочевником над зеленой долиной. И из этого безмолвного прошлого слышен голос Рами, в котором вся память прошлого, Рами – внук кривоногого «праотца Авраама», сын кривоногого Ихиэля, который вырос и стал высоким красивым юношей в сухой и жесткой степи. Элимелех находится в кармане Рами, как гном Гадиэль, который указывал Мойшеле и Рами дорогу к десяти потерянным коленам. И обращается Соломон к Ихиэлю высоким и взволнованным голосом, точно так же, как отец его говорил, сидя в кресле парикмахера:
«Слушай, что именно тебя заставляет задавать этот вопрос?»
Глава четырнадцатая
Адас и Рами стоят на тропе, которая обозначает границу между темной столярной мастерской и горящими фонарями. В эту ночь весь двор перечеркнут границами. Граница между светом и мглой проходит между зеленеющими деревьями и темными горами. Еще одна граница – между долиной, полной весенней свежести, и темным горизонтом. На хребтах сгустились с ночи дождевые тучи. На востоке гора, нисходящая в сторону двора кибуца, мигает первыми проблесками зари. Первые лучи просыпающегося солнца прорываются в мир, освещая вершину горы. Тени восходящего света и тающей тьмы порхают на склонах. Одна тень удлиняется и обозначает границу между уходящей ночью и приближающимся днем. Сильный ветер, дующий из глубин темноты и словно бы несущий свет, разбивается об отвесные стены горы на восходе, и дум-пальма, стоящая на ее вершине с дней Сотворения, захвачена ветром в ловушку. Дерево прячет крону между скал, не показывая ее небу. Согнутыми ветвями и собравшимися в плотную массу листьями смотрит оно с вершины на долину, которая шелестит, шуршит, шепчет тысячами тончайших шепотков, долетающих до ушей Адас и Рами.
Оба они смотрят на дум-пальму, но не на вершине горы, а между прудами. Голоса, доносящиеся с равнины, обозначают границу между прошлым и настоящим. Адас и Рами стоят между столярной и безмолвными лужайками. Кто-то присутствует рядом с ними. Кто-то приходит извне, и они не желают видеть его. Кто-то следит за ними, удивляется им, и кто-то стоит на страже, предохраняя их от нового грехопадения. Делают они несколько шагов в сторону лужаек и тут же останавливаются. Кто это идет с ними? Кто-то, кто расстался с ними, и все же присутствует внутри них. Адас вынимает руку из кармана халатика, опирается на забор хрупкими тонко выточенными пальцами и говорит Рами: «Посидим там, на ящике» «Но там нет ящика». «А что там?» «Колода».
«Так посидим на ней».
Слова были сказаны просто так, и они замолкли, усевшись по краям колоды, на небольшом расстоянии друг от друга, но в этот промежуток можно было продеть все, что желательно забыть. Сосредоточенные выражения их лиц говорили о том, что они ищут слова, чтобы начать разговор. Адас щупает руками колоду в поисках гвоздя – всегда укалывалась об острые гвозди ящиков. Колода лежит под широко раскинувшейся кроной старого фикуса. Рядом горит фонарь, слабо освещающий Адас и Рами. Сквозь ветви фикуса видны сереющие с рассветом полосы неба. Адас смотрит на Рами словно издалека. Всякий раз, когда она садиться, с кем-то или одна, она ищет дядю Соломона, сидящего на ящике кооператива «Тнува», ищет его руки, которые защищали ее в детстве. Вот, и сидит она с Рами на древесной колоде и одновременно сидит с дядей Соломоном на ящике, на влажном песке берега моря в Тель-Авиве. Тогда алели небеса от закатывающегося в море солнца, спускалась ночь, и одинокий человек вышел из темноты, из моря на берег, хрустящий раковинами, и на миг был ею принят за Элимелеха. Затем прошла мимо их ящика влюбленная парочка, вышла из мглы и исчезла во мгле, и она тогда подумала, что и любовь так возникает из тьмы и в ней исчезает. На этот раз кора древесной колоды царапает ей руки, и Мойшеле выходит ей навстречу из ворованного письма, лежащего в кармане ее халатика. Мойшеле, ее муж, который оставил ее, гуляет в одиночестве где-то в чужом городе, и огонь разочарования пылает в нем. Она говорит ему: я любила тебя, но ты этого не знал, потому что я тебе не говорила. Есть у меня секрет, который я тебе не открыла. Родился ты далеко от меня, но мать у нас одна – Машенька, большая любовь твоего отца Элимелеха. Мы с тобой как брат и сестра, влюбленные, муж и жена. Разъединил нас пес, уродливый боксер, который заимел на меня зуб и лаял, когда мы хотели заняться любовью. Мой любимый, так просто я назвала тебя в тот день, когда ты начал складывать свои вещи, но ты не знал этого, ибо я тебе этого не сказала. Ты встал и ушел в среду чужих людей, а я осталась неразведенной женой, ищущей успокоения у Юваля, любовника на одну ночь, – женщиной, бросающейся в мужские объятия в ночь смерти, и Рами, вот, рядом, на очереди.
«Тебе удобно сидеть?»
Адас потрясена, лицо ее кривится, тело дрожит. Голос Рами так ее испугал, что она не может ему ответить, и она хватается обеими руками за колоду, опускает голову, и волосы падают ей на лицо, покрывая его. Боже! Она сидит на сухой колоде, на которой сидела с Мойшеле вечером по возвращению его с Шестидневной войны. Именно тогда показалась ей эта колода ящиком «Тнувы» и отсюда сверкала долина рыбными прудами и одинокой дум-пальмой. Отбрасывает Адас волосы с лица, чтобы видеть не только в воображении, а в реальности, и глаза полнятся сиюминутным окружением, которое хоронилось за далекими воспоминаниями. Здесь тогда завершилась жатва зерновых в полях долины, и около склада высились горы мешков с зерном, и скворцы прыгали между ними вместе с голубями и клевали зерна. Неразведенная жена, муж ее оставил, а сейчас, в эту ночь, она сидит с любовником напротив столярной, в которой застрелился Хаимке из-за войны, которую Амалия называла «Великой войной Мойшеле». Коровы мычат, куры кудахчут, псы лают, и у детского дома беспрерывно ревет осел. Адас говорит Рами:
«Животные громко кричат».
Рами не отвечает, сидит напротив и молчит, не отрывая взгляда от ее лица, и во взгляде его смешаны холод и горячность. Глаза его выглядят, как два замороженных кристалла, в которых пульсирует жизнь, словно огонь пылает в них, глаза заставляющие подчиниться, глаза охваченные пламенем и съедаемые пламенем, глаза, обуглившиеся до холодного блеска алмазов. Голова Адас опускается под этим странным взглядом Рами. Некуда ей скрыться, сбежать от этого взгляда, а над долиной уже встает рассвет. И такая печаль приходит с ним, как будто не окончилась война, – печаль ростка, который был высушен хамсином до того, как пророс, печаль увядания растений в пекле хамсина. Это не печаль, которой завершилась Шестидневная война, печаль Ники, любившего любить, место которого заняли другие любимые. Рядом с ней на колоде сидел Мойшеле, и глаза его были наполнены угрюмостью войны. Багровое солнце опускалось за гору, освещая древние утесы. И они сидели на этой деревянной колоде между двумя горами, между восходом и закатом, и вечер вокруг них был опьянен ароматами весны. Двор кибуца радовался молодой зелени и печалился только что завершившейся войной. Между рыбными прудами танцевали тени, и, может, все же весна не стыла печалью в тени завершившейся большой войны, а обновлялась свежестью и чистотой голоса Рами, который был веселым ребенком и не просто вышел на белый свет, а ворвался в него, опьяненный весной даже в печальные дни. Вечная весна затаена в его душе, зеленеет, растет, созревает. В крови его то же брожение, что и в деревьях.
