Мы стали ругаться. Я кричал ему, чтобы он прекратил сквернословить. А он кричал, что я писаю несколько раз в день, но не произношу это слово, и это говорит во мне лицемерие, отличающее всех ашкеназов. Я кричал, что он расист, а он кричал, что я идиот, и что даже это слово – выдумка ашкеназов, как и это дурацкое изобретение – надуть дерьмовые камеры и сделать из них лодку, а мы все еще плывем под перекрестным огнем египтян, и лодка качается на волнах, как пустая скорлупка. Бурный спор на бурных волнах несут воды канала, и лодкой управляет Морис Бубтубль при помощи обломка дерева. Резкий ветер и все происшедшее, бросили меня в сильную дрожь, зуб на зуб не попадает. Морис Бутбуль накрыл меня своей рубахой, прекратил спор и только сказал: «В следующий раз придешь ко мне с таким изобретением, поломаю тебе все кости».

Недалеко от Кантары мы нашли удобное место. Вытащил я лодку на сушу. Сидели мы на песке, потеряв ориентацию, не зная, где север, где юг, где запад и где восток. Мы были совершенно сбиты с толку, и не могли отличить Кантару от моста Фирдан и самого канала. Кантара была задымлена до последнего камня, и одичавшее пространство окружало руины, и в траве кричали водяные птицы. Мост Фирдан, казалось, висел ни на чем, как воздушная дорожка. Канал давно на функционировал, корабли не плыли по нему, даже надутые камеры натыкались на препятствия. С египетского берега еще стреляли, и Морис Бутбуль печально сказал: «Можно быть уверенным, что у доктора Боба будут два свежих трупа».

Мы замерзли, сняли мокрую одежду и остались в трусах, влажных, но хотя бы легких. Мы прыгали с ноги на ногу, хлопали себя руками, чтобы согреться. Я бил себя в грудь, а Морис бил ногами по имени на борту нашей лодки. Я открыл клапаны камер, и воздух вырвался из них со свистом, и мы сидели на песке, и видели перед собой сжимающуюся на глазах лодку. Имя «Адас» пошло глубокими складками, и воображение поигрывало белыми буквами, которые постепенно чернели на превращающейся в тряпку резине, и я думал с печалью: состарилась моя девушка, а ее еще не любил. Сошло на Мориса пророчество, и он сказал: «Идет патруль вдоль насыпи и вдруг видит издалека двух в трусах, тут же открывает по ним огонь, и они умирают как террористы. Какая разница, умирают ли от пули евреев или арабов. Главное в смерти то, что уже не живы. И не важно, сидят ли на берегах Яффо, на берегу Кантары, на берегу Красного или Средиземного морей. Главное, что находятся глубоко в земле». Так мы стали себя отпевать. Морис Бутбуль оплакивал свою пушку, которую забросил, и снаряды, которые не проверил. Я плакал по девушке, которую люблю, но ни разу даже не поцеловал. Потом мы на миг забыли о верной нашей смерти, и Морис успокоил меня тем, что познакомит меня с красавицей-блондинкой из Яффо по имени Адас. И так мы сидели на берегу, напротив Кантары, пока не возник Дубик с группой автоматчиков и доктором Бобом. Услышав шум мотора, я вскочил на ноги, но Морис потянул меня на песок, и мы распластались на нем, как клопы. Услышали пароль, ответили, тут же вынырнули из темноты ребята, и доктор Боб сказал на своем шотландском иврите: «Я знал, что где-то вы живы как-то».

Я взял с собой сложенную лодку. И еще в ту ночь, я решил снова ее надуть, и если не совершить плаванье по Суэцкому каналу, так – по Кинерету, или даже по рыбному пруду в кибуце. Когда я сел в джип, загрузив в него лодку, Дубик уже знал, что я был инициатором этого сумасшедшего плаванья по каналу и, понятно, спросил строгим голосом: «Что ты себе думал, совершая эту глупость?»

«И вправду, что ты себе думал, совершая эту глупость?»

«Думал о тебе».

«Ладно, кончили рассказы тысячи и одной ночи».

«Что же мы еще сделаем этой ночью?»

«То, что хотели сделать».

Адас глядела на склоненную голову Юваля, и красный свет горел на его светлом чубе. Солдатская короткая стрижка и обнаженный затылок просили ласковой руки. Адас крепко его обняла, словно собираясь поднять этого долговязого юношу в воздух. Улыбка порхала на ее губах. Затем она решительным движением повернула к себе его лицо, подмигнула в сторону надутых камер и сказала:

«Давай».

«Здесь?»

«Да».

«Нет».

«Почему нет?»

«Не так я хотел».

«А как?»

«Не под грязным же навесом».

«Где же?»

«На пруду, в лодке».

«Оставь уже лодку».

«А гостиница пять звездочек тебя не устраивает?» «Оставь гостиницы».

«Желаешь именно под этим грязным навесом?»

«Именно».

«Почему не в гостинице с чистой постелью?»

«В гостиницу идут с проституткой».

Глаза Адас вспыхнули странным огнем. Опять возникло в ее ушах это слово, произнесенное Лиорой в ту ужасную ночь, и она облизала сухие губы языком. Улыбка все еще не сходила с них. Проститутка! Толкает ее это слово. Кошачьим движением она соскальзывает в лодку, ложится на камуфляжную сеть, отодвигается до бортика и указывает Ювалю лечь рядом. Он ее не слушается, и не ложится, а склоняет над нею напряженное и вовсе не счастливое лицо, и Адас приказывает:

«Погаси свет!»

Она поднимается на локти и следит, как пошатываясь идет Юваль к лампе с абажуром. Есть в Ювале что-то, что есть в Рами, в Ники и в Рахамиме: мужская сила молодого Рами, наивность Ники и жизнерадостность Рахамима, когда он был еще здоров.

Но нет в Ювале ничего от Мойшеле, и потому нет никаких преград между нею и Ювалем. Адас чувствует, что потерянное время возвращается к ней, и этот час под навесом ее волнует. Быть может, это не любовь, но глубокое удивление тягой к Ювалю. Красная лампа уже погасла. Полутьма скрывает гримасу на ее лице. В душе – открытая тяга к молодому телу Юваля. Адас чувствует себя словно перед любовным путешествием в темном туннеле, который надо пройти, чтобы выбраться к свету. Сильное напряжение ощущается в этом беге через туннель, чтобы добраться до молодости, чистоты и наивности Юваля. Она торопливо расстегивает халатик и сбрасывает его на край лодки. Обнаженное ее тело овевается запахом плесени этого заброшенного строения. Но – и она в этом уверена – свежесть Юваля встанет между нею и этим запахом. Горячие его руки оторвут ее от этой реальности, полной железного хлама. Сильное его тело задушит это преследующее ее слово «проститутка». Его жизнерадостность силой вытеснит насильника из ее сердца. Его молодость сотрет из ее души смерть Ники. И главное, мужская сила Юваля заставит ее забыть бессилие Рами, а мягкость одолеет жесткость Мойшеле. Всю тяжесть своей души она возложит на Юваля. И он понесет эту тяжесть, как нес ее саму на сильных своих плечах. Только бы пройти этот тоннель! Снять скорлупу с души, избавиться от жесткого ее ядра, ужесточающего ее тело. Даже если эта тяга к Ювалю лишь самообман, даже если она желает его, чтобы преодолеть угнетенность своей холодной души, ей нужно во что бы то не стало пройти тоннель, который ощущается, как грань между сном и реальностью. Сон – это Мойшеле, и это дурной сон, реальность – это Юваль, и она добра.

Юваль вернулся к ней, и в руках его все то же сиреневое полотенце.

«Отодвинься».

Голос его сух, но руки, стелющее полотенце под ее спину, мягки. Теперь она не чувствует шершавость камуфляжной сети. В ноздри ударяет запах хлора, идущий от пруда. Сиреневое полотенце несет в себе свежесть воды. Адас выбирается из тоннеля и протирает глаза. Море открыто, ветер силен, и она плывет на сиреневом полотенце, на лодке, несущей ее имя. Открывает Адас объятия и принимает его тело в свою душу – загорелого юношу, пахнущего свежестью, горячностью солнца, прохладой ветра и ласковостью моря. Со смущенной улыбкой нетерпения она снимает с него рубаху, он чувствует ее руки на своем теле, немного отстраняется и говорит:

«Ты действительно хочешь?»

«Очень».

Она хватает его за бедра, чувствует все его длинное тело, и напряжение, идущее от него, захватывает ее целиком. Юваль весь, как сгусток пламени между ее рук. Она со всех сил старается сохранить какую-то ясность, но этот огонь охватывает и ее голову. Его мускулистое тело прижато к ней, и шея его, и плечи притиснуты к ее лицу. Она как бы окутывается им и кажется себе уменьшившейся в его объятиях. Она больше не в силах сдержать чувств, буйствующих в ней, и шепчет ему: