Прошла зима и настала весна, первая весна Мойшеле в кибуце. Пальмы вновь начали цвести, и каждый день оба спускались к ним – наблюдать за появлением новых ростков и листьев. Благодаря их дружбе Мойшеле быстро освоился в школе кибуца и начал вести странные речи рядом с расцветающими пальмами. Такого Рами еще ни разу не слышал. Мойшеле говорил, что возрождение и рост из праха, это чудо Творения, знак того, что пальмы эти были посажены Богом у этого источника во время Сотворения мира. Рами же сказал, что все эти разговоры о Боге и пальмах – сплошная глупость. Мойшеле сказал, что так ему рассказывал его отец. Тут же Рами согласился: «Ладно, пусть будет так».

В первое лето пребывания Мойшеле в сухой долине пальмы пылали как и каждое лето. Рами и Мойшеле пропадали ночами в горящей роще. Мойшеле повторял, что пальмы горят по воле Бога, Рами отвечал, что Бога нет. Мойшеле твердо стоял на своем: каждый человек, верящий в Бога, является частью Его. Так говорил ему отец. Рами согласился и сказал: «Пусть будет так».

Так был утвержден непререкаемый авторитет Элимелеха под горящими пальмами, и каждую ночь рассказанные сыну его истории словно бы восставали из языков пламени. Все лето, долгое и чудесное, провели два друга под покровительством гнома Гадиэля, который слетал к ним с неба верхом на длинном языке пламени и сидел с ними на скале. Гном Гадиэль был семилетним мальчиком, рост которого прервался, ибо он был убит в одном из еврейских погромов. Его любил Бог больше всех и держал у своего престола, и все праведники в небе льстили маленькому Гадиэлю, любимцу Бога, искали его дружбы. Но Гадиэль признавал только одного праведника – Элимелеха. По его повелению Гадиэль спустился к Мойшеле и Рами, чтобы вести их на реку Самбатион. И тайну Самбатиона знали только Мойшеле и Рами, ибо ее раскрыл ребятам гном Гадиэль по просьбе Элимелеха, и возложил на них важное задание, которое следует выполнить за дум-пальмой, одиноко высящейся на вершине горы. Но Рами знал, что дум-пальма просто дерево. Много раз он сидел в его тени, стенал, завывал и лаял, подражая шакалам, псам и кошачьему племени, чтобы возбудить их по всей долине. И тогда пространство заполнялось их лаем, мяуканьем и завыванием. Чуть выше пролегала неглубокая долина, названная долиной Какао из-за окружающих его коричневых скал. Рами знал каждую тропу, ущелье, расщелину в скалах до границы с Иорданией, и даже за этой границей. И вдруг – река Самбатион, текущая на горе! Вся эта история, рассказанная Мойшеле, виделась ему выдумкой, сбивающей с толку. Но он и не пытался спорить, а, наоборот, слушал Мойшеле с открытым от удивления ртом. Рами любил эти истории Элимелеха, рассказываемые Мойшеле, и думал про себя: «Если Элимелех и Мойшеле даже немного блефуют, пусть так и будет».

Истории с гномом Гадиэлем прекратились, но авторитет Элимелеха остался и вещал устами Мойшеле даже на войне. Когда пришло время идти в армию, в последнее школьное лето, они дали клятву под пылающими пальмами пойти в десантники и вырезали на стволе одной из горящих пальм – «Пальмы друзей».

И тут в их жизнь вошла Адас. В пальмовой роще они о ней не говорили. Они молчали о ней. Даже Элимелех потерял легендарную силу перед Адас. Лишь один раз они взяли ее с собой в горящую рощу. Это место ее не интересовало. Даже после того, как они поженились, Мойшеле ни разу не привел туда жену. Рами, любовник, поднимался с ней к дум-пальме на вершину горы, но в пальмовую рощу тоже не приводил. Пылающие пальмы остались лишь вотчиной Мойшеле и Рами, заповедником их дружбы. И так это было до последней их встречи под пальмами в лето Войны на истощение. Мойшеле приехал с передовой линии на Суэцком канале посетить больную Амалию и красавицу-жену и, конечно же, увидеть Рами, который был ранен в дорожной аварии. В ту ночь, когда приехал Мойшеле, Рами бежал в рощу с быстротой, насколько ему позволяла раненая нога. Все лето он там не был. Все ночи были отданы Адас, и все дни, и вообще каждая свободная минута. И вот, Мойшеле пришел на побывку домой, и не стало места Рами в кибуце, только и осталась пальмовая роща. Там сидел он под пылающим небом и пальмами, охваченными огнем и раскачиваемыми сильным ветром. Рами беспрерывно кашлял и покрасневшие глаза его слезились. Впервые он ощутил запах паленого, напомнивший ему дни, когда он сидел в укреплениях на берегу Суэцкого канала. В ушах раздавался гром орудий, и дуги огня от летящих снарядов сверкали перед глазами. В этот раз не мог выдержать, убежал к источнику и свалился на его берегу. Языки огня и лунный свет высвечивали воды. Местами искры долетали до кустов малины, до камышей, но их влажность гасила искры, и они не вспыхивали и даже не дымились. На дне источника виднелись корни, раковины, камни. Рами погружал руки в воду, и отражение его кудрявилось, искажалось рябью, бегущей по потоку. И так желал Рами, чтобы кристальные воды источника проникли в него и очистили бы от всех переживаний ночи, тоски по Адас, ревности к Мойшеле, от обид и стыда, и всей запутанности, связанной с ними. Ветка сорвалась с эвкалипта и упала в воду, и отражение Рами разбилось на множество осколков. Он пытался отдалиться от источника, но остался сидеть, чувствуя слабость в теле и следя за тем, как ветка влеклась водами, пока не исчезла. Затем снова поник головой.

Гудение мотора джипа он услышал издалека, и через некоторое время послышались шаги по проселочной дороге, и Мойшеле возник среди горящих пальм. Лицо его тоже отразилось на поверхности вод рядом с лицом Рами. От сигареты Мойшеле тянулся тонкий дымок, где-то в глубине рощи кричал филин, преследуемый пламенем. Гимнастерка на Мойшеле была криво застегнута, застежка-молния на брюках не была затянута, шнурки ботинок запутаны. Видно было, что он оделся впопыхах, прямо выскочил из супружеской постели, оставив Адас, и Рами сказал ему хриплым голосом:

«Ты выглядишь в высшей степени аккуратно».

«Нет».

«Какой еще праведник захватит твой дух?»

«Положись на него».

«И на тебя можно положиться?»

«И на меня».

Рами рассмеялся в замешательстве. Мойшеле бросил сигарету в воду. Рами протянул руку и успел поймать окурок, чтобы не загрязнял чистые воды, затем выкопал ямку и захоронил брошенный окурок. Мойшеле тем временем правильно застегнул гимнастерку, демонстративно потянул вверх застежку-молнию на штанах, завязал шнурки на ботинках и навел на них блеск широким лепестком цветка морского лука. Все это время не смотрел на Рами, и напряженное молчание повисло между ними. Всеми силами души просил про себя Рами, чтобы Мойшеле заговорил, чтобы сказал, что хочет, но только бы заговорил. Неестественное спокойствие Мойшеле сердило его, и он спросил повышенно громким голосом:

«Который час?»

«Не знаю».

«Нет у тебя часов?»

«Забыл дома».

Черные глаза Мойшеле казались отрешенными, но Рами известный следопыт по всей округе и отлично расшифровывает всякие коды, тем более, скрытое во взгляде Мойшеле и касающееся его, Рами. В душе он был согласен с тем, что им надо решить возникшую между ними проблему и разойтись, но ничего не произнес. Он слишком был взволнован, чтобы открыто бороться с Мойшеле. Резкая боль пронзила на миг раненую ногу, и это почувствовалось в его голосе:

«По небу видно, что скоро утро».

«Хорошее время выйти в путь».

«Понял».

«Ну, так пошли».

«Давай».

Мойшеле встал первым, и лицо его было замкнуто, как все, что на нем. Два его первых решительных шага прояснили Рами, что он подвел черту под их отношениями. Кто, как Рами, не знает умение Мойшеле подводить черту под завершенным делом. Нанес Рами удар расставания с дружбой по камню, и тот покатился и упал в воду. Шел с Мойшеле до скалы, которую он упрямо называл «троном отца». Молча постояли, глядя на языки огня. С рассветом утих ветер, небо изошло росой, пар поднялся от земли. Оба вздрогнули от холода возникающего дня. Час росы это то время, когда начинает гаснуть огонь в роще, и они смотрели, как слабеет пламя, подобно тому, как слабели и угасали в их жизни легенды Элимелеха. Мойшеле сказал: