Элимелех даже не встал со стула, а так, между прочим, кивнул головой и махнул рукой, как будто мы лишь вчера расстались. Но я заметил проблеск, который мелькнул в его глазах и погас. Это был проблеск в глазах человека, ощутившего опасность и готового защищаться любой ценой и со всей жестокостью. И тут я увидел большие изменения, происшедшие в нем. Это, конечно же, был тот же огромный Элимелех, но лицо его усохло, щеки опали, и сквозь землистость и белизну сверкали лихорадочным огнем черные глаза. И я, как реалист, человек дела, не колеблясь, тут же спросил в лоб:

«Чем ты зарабатываешь на жизнь, Элимелех?

«Зарабатываю. Видишь, я жив».

Зарабатывал он починкой разного рода вещей. Покупал, к примеру, части от примусов у Фишки и собирал их заново. В те дни Фишка еще не просил милостыню. Они были одного возраста. Это была середина тридцатых годов двадцатого века, и возраст наш равнялся возрасту нового века. Фишка был симпатичным парнем с роскошной темной шевелюрой, веселыми серыми глазами, смуглым, гладко выбритым лицом, узок в плечах и в талии. Походка у него была гибкой, как у канатоходца. Трубка всегда торчала у него изо рта, и там, где он появлялся, пахло крепким табаком. Собирал он железную рухлядь, этим и промышлял. Он прочесывал город вдоль и поперек, и каждый гвоздь, винтик, брошенную деталь подбирал и швырял в рюкзак, висящий на плече. Все это он приносил в свой дом, прилепившийся к стене, у которой рос виноградный куст, чьи листья и ветви покрывали правую стену дома. Около этого куста и высилась гора рухляди Фишки.

Иногда, посещая Элимелеха, я шел с ним к Фишке купить болты и части для сломанных примусов. Временами мы видели там совсем молоденькую девушку невысокого роста, хрупкую, с худым бледным лицом и редкими волосами неопределенного цвета, светлыми с каким-то серым оттенком. Девушка была стеснительной, и привлекали внимание лишь большие ее глаза, карие, мечтательные, влажные. И эта влажность пеленой отделяла ее от мира. Когда девушка была у Фишки, он приглашал нас в свой обмазанный глиной куб и угощал чаем, говоря при этом:

«Садитесь, садитесь. Хедва сейчас приготовит чай. Ах, какой чай! Такой напиток вы не найдете нигде, кроме как у Фишки. И печенье получите, какое бывает лишь у Фишки».

И Хедва бесшумно двигалась между всяческой железной рухлядью, нагревала чай на керосинке и, подавая нам, не глядела в нашу сторону. Веки ее опускались на влажные глаза, и длинные ресницы бросали тени на бледное лицо. Чай был мутным и безвкусным. Печенье было сухим, и от него шел прелый запах. Фишка жевал его и восклицал:

«Превосходно. Просто превосходно».

И большие глаза его оглядывали Хедву странным тяжелым взглядом. Хедва уходила в угол комнаты, садилась на скамеечку и погружалась в чтение книги, не бросая даже мимолетного взгляда на нас, пока не начиналась ссора между Элимелехом и Фишкой. Была между ними какая-то бесконечная вражда, которая кончалась дракой. Начиналось с того, что Элимелех объяснял Фишке, какой ему нужен болт или деталь. Тот начинал рыться в горе рухляди у виноградного куста и возвращался с нужным болтом. Элимелех удивлялся ему:

«Фишка, ты же талантливый парень».

«Да, я очень талантливый».

«Почему же ты не учишься какой-либо профессии?»

«А почему у тебя такая профессия?»

«Какая такая? Собирать примусы и чинить старые вещи, это что – плохо?»

«Чинить сломанные вещи это хорошо. А вот вырезать в камне всякие физиономии плохо. Очень плохо».

«Что ты орешь, Фишка?»

«Потому что ты всегда спрашиваешь меня, почему у меня нет того, чего у меня нет. Я такой, потому что хочу быть таким, а не кем-то и чем-то. А у тебя любая вещь и любое дело это кто-то и что-то. Даже камень у тебя должен быть чем-то и кем-то!»

При этих обвинениях Фишки Хедва отрывалась от книги, и мимолетным взглядом словно бы касалась Элимелеха сквозь влажную пелену своих мечтательных глаз. Затем снова опускала веки и замыкалась в себе. Я уловил этот мимолетный взгляд, и когда Элимелех, рассвирепев, бежал к двери, я задержал Фишку, который пытался бежать за ним, и спросил:

«Что это за девушка у тебя?»

«Что, ты тоже такой, как он! Женщина тоже должна быть кем-то и чем-то?!»

Фишка кричал, Элимелех застывал у входа, и Хедва обращала свой взгляд на меня. Но это был совсем иной взгляд, чем тот, каким она удостаивала Элимелеха.

Рассказал я Элимелеху, что Машенька и брат мой Иосеф оставили кибуц. Машенька абсолютно изменилась. Стала хмурой, перестала резво и легко скакать по дорожкам с того момента, как поселилась с моим братом в семейной палатке. Иосеф увез ее в Тель-Авив, ублажить ее сердце новой квартирой, новыми вещами и красивой одеждой, но это не изменило ее хмурого настроения, детей у них пока еще нет. Элимелех делал вид, что не слышит. И я завершил свой рассказ просьбой:

«Возвращайся в кибуц, дружище!»

Не отвечает. Лицо его становится замкнутым, глаза покрываются туманом. Унижение, нанесенное ему кибуцем, еще горит в душе его в полную силу, и в кибуц он не вернется.

И все же я не терял надежды. Посещал его довольно часто. И опять упрашивал. Но ответом было молчание.

Странной была жизнь у Элимелеха. В одиночестве сочинял стихи и музыку, вырезал изящные фигурки в дереве и камне. Жил в бедности. Я говорил ему:

«То, что было, то было. Машенька уже не та, и кибуц не тот. Все изменилось, только ты упрямо стоишь на своем».

Опускал голову и теребил шкуру черной своей кошки. Червь точил его изнутри. И не только из-за Машеньки. Болела душа его из-за собственной неуклюжести, огромного роста, всего своего тела, лишенного всяких пропорций. Мы часто с ним беседовали по поводу гармонии пропорций в искусстве.

«Что ты переживаешь из-за пропорций своего тела, которые не такие, как у большинства людей? Есть пальцы маленькие, и есть большие, и они соразмерно уживаются каждый на своей ладони»

Рассматривал Элимелех с отчаянием свои длинные руки, положив их на стол, свои длинные пальцы.

В каждый приезд я привозил много продуктов, но тайком от него, ибо даже одной маслины он бы не принял из кибуца. Все это я отдавал в верные руки Марыли, и она закладывала продукты в свой пустой холодильник, в котором льда не было, вздыхала и говорила:

«Элимелех нуждается не только и не столько в продуктах. Еще в чем-то он более нуждается»

Я кивал головой в знак согласия и возвращался в квартиру Элимелеха:

«Слушай, почему ты не женишься? Тебе срочно нужно жениться», «Может быть».

Я удивился его ответу, но с еще большим изумлением прочел через месяц открытку от него с одним словом «Женился».

Я тут же поехал в Иерусалим, и на сердце было радостно. Открыл дверь в его квартиру и потрясенно замер. В коротких шортах и старой белой рубахе по комнате крутилась Хедва, девушка Фишки. Но как жена она выглядела еще моложе, чем девушка под покровительством Фишки. Опустила веки на увлажненные свои глаза. Я подал ей руку, и она вложила в мою ладонь свою маленькую хрупкую руку. Я сказал:

«Поздравляю. Теперь мы родственники, одна семья, Хедва».

Рука ее трепетала в моей руке. Глядела на меня затуманенными своими глазами. Влажная пелена прерывалась лишь при взгляде ее на Элимелеха. Зрачки ее заострялись и расширялись. Сказал ей Элимелех:

«Хедвочка, пришел Соломон. Будем пить кофе».

Голос его был мягок, но странно подействовал на эту маленькую бледную женщину. Тут же начала суетиться. Что-то нервное мешало ее движениям. Прошла по квартире, как слепая, как ребенок. Протерла по ходу стул. Остановилась у шкафа, извлекла стаканы. Стояла на кончиках пальцев, напрягаясь всем своим телом, до того худым и тонким, что я тут же отвернулся в сторону сидящего в кресле Элимелеха. Она держала по одному стакану в каждой руке, рассматривая их на свет у окна, чтобы проверить их чистоту. Лучи послеполуденного солнца преломились в стекле стаканов, и они казалось в руках ее двумя искрящимися солнечными ловушками. Глаза ее словно попали в эти ловушки, и, уходя на кухню, она выглядела, как убегающая от опасности испуганная косуля. Вспомнились мне в этот миг слова мамы: «Дай ей свободу. Когда любят, дают свободу любимому».