«…Годы, месяцы, дни истязал свою душу и плоть Хананиэль, морил себя голодом, изводил душу, спал на земле, ел корки, пил воду и даже не взирал на женщин. Однажды пришел в некое место, в разгар весны, и теплый ветер дул в тот день. Не хотел Хананиэль заходить в какой-либо дом, есть что-либо, решил про себя: «Лягу я в поле, и если змея ужалит меня – путь жалит, и если скорпион укусит – пусть кусает. Нет мне жизни. Столько лет я на чужбине среди нормальных людей. Все они построили себя дома, обустроили судьбу, только я – как выродок». Шел Хананиэль дальше, оказался в сосновой роще, у медленно текущей реки, и в этом чудном месте увидел раненую женщину в разорванных одеждах. Попытался помочь ей, привести в чувство, ибо была она без сознания. Явились люди, увидели его над нею, передали полицейским, мол, вот он, насильник. Хананиэль и не собирался оправдываться. Считал ниже своего достоинства доказывать, что всего лишь собирался спасти ее. Посадили его в тюрьму. Женщина была еще слаба, и не было у нее сил припомнить, что с ней произошло. Хананиэль тем временем сидел в тюрьме, и страшное обвинение нависло над ним. И не мог доказать свою невиновность, ибо не было у него свидетеля …»

«Нет, Элимелех, нет и нет! – закричал я. – Ты должен доказать свою невиновность!»

«Как?»

«Придешь на обсуждение?»

«Если позовут – приду»…

Стучат в железный рельс. Моя пустая квартира полна этого звона. Воспоминания, записанные мной в течение недели, точность которых была семь раз мною проверена, внезапно взрываются, как лава из кратера, и душу мою потрясают эти забытые мною бездны.

Столовая в тот день была пуста после обсуждения. Чашки, чайники, кофейники, жестяные коробки с сахаром, в беспорядке были разбросаны по столам. На деревянном полу валялись бумаги и окурки. Так оно в кибуце – во время беседы все пьют постоянно чай. Узкий проход между столами превращается в прогулочную. Люди слоняются по этому проходу, в кухню и обратно, в то же время участвуя в разговоре. И чем напряженней беседа, тем больше на столах чашек и чайников. При обсуждении дела Элимелеха в кухне почти не осталось чистых чашек.

Многим эта беседа отличалась от остальных собраний. Прогулочная была пуста. Машенька забилась в угол, сидела в обществе моего брата Иосефа, бледная, сконфуженная. Рта не раскрыла в течение всей беседы, хотя дело-то касалось ее. Кстати, имя ее ни разу не было упомянуто. Словно дело это вовсе ее не касалось. Мой брат сидел рядом с ней. Обычно он садился рядом со столом, за которым сидел секретарь кибуца. На этот раз он тоже был оттеснен в угол и также рта не раскрыл, хотя на всех предыдущих собраниях любил поговорить. В этой беседе не было у него в этом необходимости. За него говорил Шлойме Гринблат собственной персоной.

Я тоже не сидел нам своем обычном месте. Элимелех попросил меня сидеть с ним рядом за столом, близким к выходу. У него вообще не было постоянного места в столовой. Все годы он работал ночным сторожем, и почти не участвовал в этих собраниях. Амалия тоже не сидела на своем месте и на этот раз не являла собой центр всех вяжущих женщин. Во время обсуждения ни одна из них не орудовала иглой или спицами. Пришла очередь Амалии записывать протокол собрания, и она сидела за столом секретаря, заполняя листы мелким почерком.

Занавеси колышутся под ветром. Все кончилась. Все разошлись. Циферблат больших круглых часов над входом в столовую показывает час ночи. Обсуждение дела было долгим. Только завершилось, как в столовую ворвались ватаги кошек. Двое остались в столовой – Болек и я. Перед нами книга протоколов собраний кибуца. Книга эта и сегодня находится в архиве кибуца. Каракули Амалии на не очень грамотном иврите выглядят сегодня как некий трудно разбираемый шифр.

Пробило час. Рука Болека поигрывает карандашом, которым писали протокол. Пальцы мои постукивают по столу. Болек говорит:

«Ну?»

Не было мне, что ему ответить. Из всех углов выползали сказанные членами кибуца слова.

Вывод один: человек в кибуце не живет в мире фактов и понятий, а в мире слов. «Диктатура слов» преследует нас точно так же, как написано в «Коммунистическом манифесте». Я вновь познаю, что есть слова, которые рождают нервные реакции людей. Есть понятия, которые перестают выражать свое истинное значение. Люди воспринимают их по-особому, лишь эмоционально. Они привыкают видеть в словах не понятия, а лозунги, не проблемы, а выкрики пропаганды. Ибо если это не так, мне непонятно, как выступление такой многогранной личности, как Элимелех, вызвала столь тяжкие подозрения у многих членов кибуца…

Шлойме начал длинную речь, возбуждая сердца против подозрительной личности Элимелеха. Добрые намерения Шлойме – защитить кибуц от Элимелеха. По мнению Шлойме и его товарищей, Элимелех пришел в кибуц сбивать с пути наивных и простосердечных кибуцников и ставить подножки слепым. Он уверен, что выражает мнение многих, и если, не дай Бог, не будет с этого человека сорвана маска, пострадает весь кибуц. Шлойме выпячивал грудь, бил по ней кулаком:

«Свобода общества! Свобода личности! Элимелех замыкается в своей пещере, и его «я» сжимается все больше и больше, общественная его мораль слабеет. Доказательства! Вот же, на работу выходит, когда ему заблагорассудится. Паразит. Если и не паразит, у него паразитическое отношение к делу. Ко всему он подходит с личной своей меркой: отделить личность от общества… И это очень опасно. В кибуцном обществе есть четкие ограничения свободы личности. И мы верим в то, что та свобода личности, которую знаменует Элимелех, не может быть свободной, пока не будет свободным весь эксплуатируемый рабочий класс. Второе ограничение – это возможности кибуца. Пока мы не достигли изобилия, потребности личности ограничены. Девиз «от каждого по возможности, каждому по потребности» звучит по-иному в кибуце – «от каждого по возможности, каждому по возможности кибуца». И потому повторяю: первым делом – рабочие руки!»

Я тоже выступил с речью. Всеми силами боролся за друга. Если разрешено мне цитировать себя, упомяну лишь немного из того, что сказал Шлойме Гринблату:

«Шлойме, в отношении личности я хочу всем напомнить, что именно она остается той грядущей целью, к которой мы все стремимся. Цель эта – в свободе личности в обществе. Да, конечно, чтобы дойти до этого идеала, надо одолеть целый ряд этапов. Но мы не должны ни на миг забывать эту цель в обычных буднях, чтобы лишь вспомнить в конце дней. Кто полагает, что в один из дней услышит поступь горных вершин, заблуждается и других вводит в заблуждение. Такой человек, как Элимелех, помогает нам спастись от забвения окончательной цели, очистить ее от пыли этого забвения и представить во всем блеске. Без таких людей жизнь наша будет пуста».

Но все, очевидно, зависит от везения. Шлойме повезло с его речью. От моей же кибуц только возбудился. Обвинили меня в том, что, защищая свободу личности, я выражаю пренебрежение к обществу, к человеку, который не играет на скрипке, не высекает скульптуры из камня и не пишет стихи. Ну, что ж, верно и то, что в кибуце есть два вида свободы. Свобода, чье строение сложно, и свобода, чье строение просто, и все о ней могут говорить. Апологетом второго вида и был Шлойме, и вся столовая вторила ему эхом.

Поднимается Болек со своего места, как всегда, медленно-медленно, берет книгу протоколов и карандаш и, прощаясь со мной, опять произносит:

«Ну».

Я бегу к Элимелеху. Ветер продирается сквозь ветви и листву эвкалипта. Элимелех за столом, пишет. Говорю:

«Вся эта история забудется. Поговорили и успокоятся. Быть ненавистным большинству – большая честь, Элимелех». Опустил голову, говорит:

«Да, все говорили и говорили, а она – ни слова».

«Ну, что она могла сказать на собрании?»

«Не на собрании, а мне. Я ждал этого. Все эти дни ждал. Сидел здесь, словно в длинной очереди, где солнце съедает меня днем, а холод грызет ночью. Хватит, Соломон, хватит».

«Что хватит? Что ты собираешься делать?»

Он не ответил. Книги, кисти, инструменты для резки камня, скульптурки, бумагу для рисования, тетрадь с записями – все сложил в истрепанный свой чемодан. Взял в руки скрипку и начал спускаться по качающейся лестничке, а я за ним: