— Мало ли что кажется вам невозможным! Вы хоть и мужчина, а сохранили сердце дитяти. Но кто, как я, долго толкался среди людей, уже не может верить в невозможность таких вещей.

— Вы наверное знаете, что Нордгейм взял патент на горный локомотив?

— Разумеется, наверное: это факт.

— В таком случае он, — закричал Гронау, уже не сдерживая гнева, — трижды гнусный вор, потому что обокрал друга!

— Перестаньте, прошу вас! — испуганно заговорил Бенно, но Гронау продолжал, непоколебимо убежденный в истине своих слов:

— Почему ваш отец, всегда очень привязанный к своим друзьям, разошелся именно с тем, который был с ним ближе всех? Почему? А если у Нордгейма действительно такая гениальная голова, то почему он застрял на первом же изобретении и в последующий период своей жизни совсем отказался от деятельности инженера? Можете вы ответить мне на этот вопрос.

Рейнсфельд молчал. При других обстоятельствах он отбросил бы подобное подозрение. Но уверенность, с которой Гронау высказал страшное обвинение, разговор с Вольфгангом, загадочность разрыва, оставившего в душе его отца, кроткого, доброго человека, такое безгранично горькое чувство к любимому прежде другу, что он не хотел даже слышать его имени, — все это разом нахлынуло на Бенно и ошеломило его.

— Надо узнать правду, — решительно заявил Гронау. — Где бумаги, старые чертежи и наброски вашего отца? Вы ведь говорили, что все тщательно собрали и спрятали. Там должно быть что-нибудь, а если ничего не окажется, я сам отправлюсь к Нордгейму и спрошу его, как было дело. Интересно, какое лицо он сделает при таком вопросе! Где бумаги, Бенно? Давайте их сюда! Не будем терять время.

Бенно указал на маленький шкафчик в углу.

— Там все, что мне осталось на память об отце, — сказал он глухим голосом. — Вот ключ, посмотрите сами, а я…

— Ну, надеюсь, вы поможете мне: ведь дело, прежде всего, касается вас. Отчего вы колеблетесь?

Доктор, в самом деле, колебался, но Гронау уже открыл шкафчик и через несколько минут разложил все бумаги покойного на столе. Его старый товарищ начал тщательно их просматривать: каждый чертеж был внимательно исследован, каждое письмо прочтено, каждый лоскуток бумаги осмотрен с обеих сторон. Увы, все было напрасно. В бумагах не оказалось ничего, имеющего отношения к делу, ни наброска, ни заметки, ни какой-нибудь фразы в письме — ничего, что могло бы подтвердить подозрение Гронау. Бенно, приступивший к осмотру весьма неохотно, невольно вздохнул с облегчением при таком результате, но Гронау с досадой отодвинул от себя бумаги.

— И дураки же мы! — сказал он. — Все было предусмотрено, Нордгейм не решился бы на эту подлую штуку, если бы не был уверен в том, что против него не существует улик. Вероятно, он под каким-нибудь предлогом забрал у друга его проект и ловко скрыл концы в воду. Мой старый Бенно был не тот человек, кто сумел бы бороться с такой лисицей, не имея в руках неопровержимых доказательств, а я, единственный свидетель, на которого он мог сослаться, тогда уже уехал. Но теперь я здесь и не успокоюсь, пока не выведу Нордгейма на чистую воду.

— Но зачем? К чему подымать старую, давно забытую историю? Моему бедному отцу это уже не даст удовлетворения, а ваше обвинение, если оно окажется справедливым, станет страшным ударом для… семьи Нордгейма.

Гронау несколько секунд смотрел молча, как будто не понимая, что говорит доктор, а потом рассвирепел.

— Ну, однако, это уж слишком! Другой был бы вне себя от подобного открытия, перевернул бы все вверх дном, чтобы только докопаться до истины, и без всяких церемоний наказал бы виновного, а вы хотите удержать меня, потому что Эльмгорст — ваш друг! Вы боитесь скандала для семьи своего злейшего врага! Вы — истый сын своего отца, он поступил бы точно так же.

Он ошибался: Бенно думал не о Вольфганге, перед ним стояло совсем другое лицо и испуганно-вопросительно смотрело на него большими темными глазами. Но он ни за что на свете не открыл бы никому, почему его так ужасает мысль о том, что подозрение может подтвердиться, и почему ему хотелось бы предать забвению всю эту историю.

Гронау встал и сказал сердитым тоном:

— Я вижу, на вас плоха надежда, Бенно. Такие чувствительные, непрактичные люди вообще не годятся для подобного дела. К счастью, я здесь. Я напал на след и не брошу его, чего бы это не стоило. Я хочу доставить удовлетворение моему старому другу хоть в могиле, если он не получил его при жизни.

Нордгейм сидел в своем кабинете в столице, против него расположился адвокат Герсдорф; они вели деловой разговор, касающийся передачи железной дороги акционерам. Решение Нордгейма отстраниться от предприятия по его окончании никого не удивляло, все понимали, что в голове этого неутомимого деятельного человека, конечно, уже роились новые планы, для осуществления которых ему нужен был его капитал. Ему оставалась слава создания великого, смелого дела, которое он вызвал к жизни, слава открытия миру нового пути сообщения.

Главный инженер обещал, что закончит все работы до наступления зимы, и сейчас же по их окончании должна была состояться передача. Сделать последние приготовления к открытию дороги, назначенному на следующую весну, предоставлялось уже новому правлению. Все это было обсуждено и утверждено еще несколько месяцев назад, и Герсдорфу, как юрисконсульту железнодорожного общества, приходилось часто совещаться с его председателем.

— Главный инженер действительно совершает чудеса, — сказал он, — но все-таки я не понимаю, как он справится со всем к концу октября, ведь октябрь уже наступил, а четыре недели — слишком короткий срок, дела осталось еще много.

— Раз мой зять назначил срок, то сдержит слово, — со спокойной уверенностью ответил Нордгейм. — В подобных случаях он не щадит ни себя, ни своих подчиненных, а здесь, кроме того, его торопит и необходимость: в ноябре уже начинаются снежные заносы, особенно опасные в окрестностях Волькенштейна, поэтому необходимо закончить все до них.

— Ну, до сих пор осень скорей походит на позднее лето, — заметил адвокат. — Я вполне одобряю ваших дам, которые до сих пор еще остаются в горах и как будто даже не думают о переезде в столицу.

— Вероятно, они проведут там еще несколько недель. Горный воздух сделал настоящее чудо с моей дочерью. Она почти совсем выздоровела, и доктор Рейнсфельд советует ей оставаться в горах, пока позволяет погода. Я весьма обязан вашему кузену и искренне сожалею, что он покидает Оберштейн. Я слышал, он получил место врача в…

— Нейенфельде, — подсказал адвокат.

— Совершенно верно, Нейенфельд! Это название совсем выскользнуло из моей памяти. Я вполне понимаю, что молодой врач желает выдвинуться и ищет более обширного круга деятельности, но мне очень жаль, что он уезжает так далеко. Мы все об этом жалеем, и Вольфганг сильно будет чувствовать его отсутствие.

— Бенно писал, что уезжает на место назначения только через две недели, — ответил Герсдорф. — Он выхлопотал отсрочку до прибытия своего преемника. Таким образом, мы с ним еще раз увидимся: на следующей неделе я должен ехать в Гейльборн, там будет разбираться процесс крестьян Оберштейна и Унтерштейна с железнодорожным обществом из-за порубки леса при проведении линии, и я должен присутствовать, как представитель общества.

— Так мы, вероятно, встретимся, — сказал Нордгейм. — Я хочу устроить себе маленькие каникулы, а затем вернуться в город вместе с семьей. Масса дел в последнее время утомила меня, и я чувствую необходимость доставить себе небольшой отдых. Итак, до свидания на моей вилле, надеюсь, вы нас не забудете.

— Разумеется, не забуду, — воскликнул Герсдорф, прощаясь.

Нордгейм позвонил и приказал подать света, потому что начинало уже темнеть. Он уселся за письменный стол и углубился в лежащие перед ним бумаги, вероятно, очень важные, потому что он изучал их очень тщательно. Когда просмотр был закончен, по его губам пробежала улыбка.