— Наш разговор не предназначался для твоих ушей, — резко сказал он. — Не понимаю, как ты могла так долго сидеть там, спрятавшись, если слышала, что речь идет о делах! Из-за этого ты стала свидетельницей того, как я чуть не стал жертвой вымогательства, на которое мне, пожалуй, следовало отвечать энергичнее, чем я ответил. Такие дерзкие мошенники могут быть опасны даже и для самого честного человека, свет слишком расположен верить всякой лжи, а тот, кто ведет такие крупные операции, как я, и нуждается в доверии публики, не должен допускать даже простого подозрения. Лучше откупаться деньгами от людей, живущих шантажом. Впрочем, ты в этом ничего не понимаешь. Ступай к себе, и покорнейше прошу больше не приходить в мои комнаты тайком.

Однако Алиса продолжала неподвижно стоять; она не отвечала, не шевелилась, и эта окаменелость и молчание еще больше рассердили отца.

— Ты слышишь? Я хочу быть один и требую, чтобы ни одно слово из слышанного тобой не сорвалось у тебя с языка… Иди!

Вместо того чтобы повиноваться, Алиса медленно подошла ближе к отцу и сказала дрожащим голосои:

— Папа, мне надо поговорить с тобой.

— О чем? Уж не об этом ли вымогательстве? — грубо спросил Нордгейм. — Надеюсь, ты не станешь верить обманщику.

— Этот человек — не обманщик, — возразила девушка тем же дрожащим, сдавленным голосом.

— Нет? Кто же в таком случае я в твоих глазах?

Ответа не было. Все тот же застывший, полный страха взгляд по-прежнему был устремлен на лицо Нордгейма, он выражал осуждение, и Нордгейм не мог вынести его. Он с наглой дерзостью встретил своего обвинителя, но перед дочерью опустил глаза.

Между тем Алиса заговорила с все возрастающей твердостью:

— Я пришла сюда, чтобы признаться тебе, папа… сообщить об одном обстоятельстве, которое, вероятно, рассердило бы тебя… Теперь об этом не может быть и речи. Теперь мне надо только задать тебе один вопрос: дашь ли ты доктору Рейнсфельду удовлетворение, которого от тебя требуют?

— И не подумаю! Я остаюсь при прежнем решении.

— Так его дам я… вместо тебя.

— Алиса, ты с ума сошла? — воскликнул Нордгейм, смертельно испуганный, но она, не смущаясь, продолжала:

— Конечно, он не нуждается в твоем признании, потому что и без него знает правду… должно быть, знал ее уже давно. Теперь я понимаю, почему он вдруг так изменился, почему стал смотреть на меня так грустно и сострадательно и никак не хотел признаться, что тяготит его. Он все знает! И все-таки он проявлял ко мне только доброту и участие, сделал все, что мог, чтобы вернуть мне здоровье, мне, дочери человека, который…

Она запнулась и не договорила.

Нордгейм увидел, что Алису не проведешь, и понял, что надо отказаться от надежды запугать ее суровостью. Она приняла безумное решение, которое могло погубить его: необходимо было во что бы то ни стало обеспечить себе ее молчание.

— Я убежден, что доктор Рейнсфельд непричастен к этому делу, — сказал он более спокойным тоном, — и что он достаточно разумен, чтобы понимать смешную сторону подобных угроз. Что касается твоей сумасшедшей фантазии обратиться к нему, то я хочу верить, что ты говоришь не всерьез. Чем эта история касается тебя?

Молодая девушка выпрямилась, ее лицо приняло не присущее ему строгое выражение, и она твердо ответила отцу:

— Действительно, она должна была бы больше касаться тебя! Ты знал, что доктор живет тут неподалеку, перебивается со дня на день в жалкой, неблагодарной обстановке, и даже не подумал вознаградить его за то, что сделал его отцу. Жизнь и люди обошлись с ним сурово, осиротев еще ребенком, он был брошен на произвол судьбы, нуждался, может быть, даже голодал, когда был студентом, а ты наживал тем временем миллионы с помощью денег, принадлежащих, в сущности, ему, строил себе дворцы, жил в роскоши. Сделай, по крайней мере, то, что от тебя требует Гронау, ты должен сделать это, или я попытаюсь сделать это сама.

— Алиса! — крикнул Нордгейм, колеблясь между гневом и удивлением от того, что его дочь, кроткое, безвольное существо, никогда не смевшее противоречить ему, теперь буквально требует от него отчета. — Неужели ты не понимаешь, насколько это серьезно? Ты хочешь предать отца в руки его злейшего врага…

— Бенно Рейнсфельд — не враг тебе! — перебила его Алиса. — Если бы он был твоим врагом, то давно воспользовался бы своей тайной и потребовал бы от тебя совсем другого, не того, чего требует Гронау… потому что он любит меня!

— Рейнсфельд… тебя?

— Да, я знаю это, хотя он и не признавался мне в любви. Ведь я невеста другого, и он, который мог бы добиться всего, если бы требовал и угрожал, уезжает отсюда без единого слова угрозы, не требуя у тебя отчета, потому что хочет избавить меня от ужасного открытия, которое я все-таки сделала. Ты и представить себе не можешь, как велико благородство этого человека! Теперь я вполне знаю его.

Нордгейм молчал, к такой развязке он не был подготовлен. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы убедиться, что любовь Бенно встретила взаимность, страстный порыв молодой девушки говорил достаточно ясно. Если Рейнсфельд знал историю отца, а в этом не оставалось больше сомнений, то действительно могло существовать только одно объяснение сдержанности и молчания в деле, так близко касавшемся его. Значит, можно надеяться, что он, боясь причинить горе любимому существу, не воспользуется выгодами, которые предоставляло ему знание тайны. Но в таком случае его вообще нечего бояться, отец девушки, которую он любит, застрахован его мести, а через него, вероятно, можно удержать и Гронау.

— Вот удивительная новость! — медленно проговорил он, не сводя взора с дочери. — И я узнаю обо всем только теперь? Ты говорила раньше о каком-то признании, что ты хотела мне сказать?

Горячий румянец залил бледное лицо Алисы.

— Что я не люблю Вольфганга, так же как и он меня, — тихо ответила она. — Я сама этого не знала, мне стало это ясно всего несколько дней назад.

Она с полной уверенностью ждала взрыва гнева, но его не последовало; напротив, голос отца звучал совсем иначе, необыкновенно кротко.

— Отчего у тебя нет доверия ко мне, Алиса? Ведь не стану же я принуждать свою единственную дочь к браку, к которому не лежит ее сердце. Но все надо обдумать, обсудить. Пока я требую только, чтобы ты не принимала никаких скоропалительных решений и предоставила мне найти выход. Положись на своего отца, ты останешься ним довольна.

Он наклонился, чтобы поцеловать Алису в лоб, но она вздрогнула и с ужасом уклонилась от его ласки.

— Что такое? — спросил Нордгейм, хмурясь. — Ты боишься меня или не веришь мне?

Она подняла на него грустный, обвиняющий взгляд, а ее обыкновенно мягкий голос прозвучал с неумолимой, суровой твердостью:

— Нет, папа, я не верю твоей любви и доброте. Я вообще не верю тебе… и никогда не поверю!

Нордгейм отвернулся, жестом приказав ей удалиться. Алиса молча вышла из комнаты. Она прекрасно понимала, что у отца и в мыслях не было выдать ее за доктора, что он без всяких угрызений совести намекал на такую возможность, чтобы устранить на первое время грозившую ему опасность. Но он ошибся в расчете: неопытная девушка видела его насквозь, и — странно! — этот бессердечный человек не мог вынести этого. Он сохранял самообладание, столкнувшись с гордым негодованием Вольфганга, и перед грозным натиском Гронау, испытывая только гнев да разве еще страх, теперь же в его душе в первый раз проснулся стыд. Если бы даже ему действительно удалось избежать опасности, он чувствовал в глубине души, что осужден, и произнесла над ним приговор его единственная дочь.

Работы на железной дороге подвигались вперед с лихорадочной быстротой. Нелегко было закончить все в назначенный короткий срок, но Нордгейм был прав, говоря, что главный инженер не будет щадить ни себя, ни своих подчиненных. Эльмгорст поспевал всюду, распоряжаясь, давая указания и служа для своих рабочих и инженеров примером неутомимой энергии. Когда он руководил делом, силы его подчиненных удваивались, и он действительно достигал цели: многочисленные постройки на всем протяжении горного участка были большей частью уже готовы, и Волькенштейнский мост был почти закончен.