Охваченная восторженным волнением, Эрна стояла перед своим собеседником снова как свободное дитя гор, пылкое и в любви, и в ненависти, которое он встретил когда-то на склонах Волькенштейна. Они вместе выдерживали тогда бурю, в его ушах еще раздавался радостный смех тогдашней Эрны среди бушующей непогоды, и вдруг ему показалось, что он был тогда счастлив, как никогда уже не был счастлив с тех пор.

— И вы могли бы полюбить человека, который таким образом шел бы к цели? — спросил он, наконец, и в голосе его слышалась сдержанная мука. — Вы не покинули бы его в трудах и опасностях, быть может, даже в падении? Отвечайте, Эрна! Я должен это знать.

Молодая девушка слегка вздрогнула, но блеск в ее глазах померк, по лицу ее как будто пробежало дуновение холода, и таким же холодом веяло от ее ответа:

— К чему этот вопрос? Он опоздал! Я знаю одно: человека, который отказался от своей любви, растоптал ее ради денег, манивших его в руках другой женщины, и предпочел купить себе будущность, потому что у него не хватило мужества завоевать ее, такого человека я никогда не полюбила бы, никогда!

Она глубоко перевела дух, точно сбрасывая этими словами давившую ее тяжесть, и отвернулась от Эльмгорста.

Грейф вдруг начал выказывать признаки беспокойства и повернул голову к лесу: он чуял приближение людей, которое не могли еще слышать другие, но его хозяйка поняла его.

— Они идут? — спросила она вполголоса. — Пойдем им навстречу, Грейф.

Она медленно пошла по траве, на которой сверкали тяжелые капли росы. Вольфганг не пытался удержать ее и продолжал неподвижно стоять на прежнем месте. Последний костер вдали потухал, еще несколько минут он мерцал на вершине, как угасающая звезда, потом исчез совсем.

Зато Волькенштейн выступил на небе совершенно отчетливо; облака таяли и расплылись в лучах луны, вершина стояла, ничем не закрытая, сверкающей ледяной короне. Гордая повелительница гор сбросила вуаль и сидела на троне во всей своей призрачной красоте, а над ее царством расстилалась безмолвная, торжественная ночь, когда оживляется деятельность духов и зарытые в землю клады подымаются из глубины и ждут, чтобы их освободили из заточения, — древняя священная ночь на Иванов день.

Наступило первое воскресенье после Иванова дня, когда по старинному обычаю в Оберштейне устраивались танцы. Эта маленькая деревушка, где жил доктор Рейнсфельд, уже перестала быть уединенной и обособленной благодаря постройке железной дороги. В ней постоянно находились рабочие этого участка, а несколько молодых инженеров даже поселились в ее единственной гостинице, но до сих пор дело тем и ограничилось: довольно убогий вид селения пока не изменился.

Жилище доктора не представляло исключения: его маленький домик, бедно убранный и едва снабженный самым необходимым, мало отличался от остальных. Хозяйство молодого врача, как умела, вела вдова пономаря; надо было иметь скромную, нетребовательную натуру доктора, чтобы мириться с подобной обстановкой. Все его предшественники оставались на этом месте лишь самое короткое время, а он жил здесь уже пятый год, неутомимо продолжая свою многотрудную деятельность, и пока не собирался уезжать.

Его кабинет вовсе не походил на красивые, уютные комнаты Эльмгорста. Единственным украшением стен служили два портрета покойных родителей Рейнсфельда; старый, уже очень ветхий письменный стол, перед ним порыжевшее, когда-то черное, кожаное кресло, жесткий диван, покрытый грубым холщовым чехлом, стол и стулья такого же почтенного возраста составляли всю обстановку комнаты, где Бенно жил, работал, принимал больных, а также и гостей, как в настоящую минуту, когда у него гостил двоюродный брат Альберт Герсдорф.

Адвокат еще вчера приехал из Гейльборна и застал здесь своего знакомого — Фейта Гронау, лечившегося после несчастного случая на Ястребиной скале. Вывих ноги причинял ему сильную боль и не давал двигаться, в ту ночь его с трудом доставили в Оберштейн, и доктор предложил ему приют у себя, пока он не выздоровеет; предложение было принято с благодарностью.

Двоюродные братья не виделись несколько лет и редко переписывались, тем приятнее был удивлен Бенно неожиданным появлением Герсдорфа. Он только что добился от него согласия продлить еще немножко свой визит и сказал с довольным видом:

— Итак, решено: ты останешься до послезавтра. Это будет очень мило с твоей стороны, а твоя жена, надо надеяться, ничего не будет иметь против, чтобы ты оставил ее на это время у родителей в Гейльборне.

— О, ей там отлично, — сказал Герсдорф, но несмотря на это уверение, тон его ответа показывал, что он расстроен, да и вообще он казался каким-то особенно серьезным.

Доктор посмотрел на него вопросительно.

— Послушай, Альберт, еще вчера мне показалось, что у тебя что-то не ладно. Я думал, что ты приедешь с женой. Уж не поссорились ли вы?

— Нет, Бенно; дело еще не так плохо; я только был поставлен в необходимость дать понять тестю и теще, что их плебей-зять сумеет отстоять свое достоинство.

— А, вот откуда дует ветер! Что же случилось?

— Пока маленькая стычка, ничего больше. Я уже говорил тебе, что мы обещали в конце свадебного путешествия заехать к родителям жены в Гейльборн, где моя теща лечится. Они вращаются там в крайне обособленном кружке, который, правда, милостиво допустил меня в свою среду, но весьма ясно дал почувствовать, что этой честью я обязан единственно тому, что моя жена — баронесса Эрнстгаузен. Поэтому я решил уклониться от любезного общества и отказался от участия в большом пикнике, который должен был состояться вчера. Понятно, это вызвало взрыв величайшего негодования; теща объявила меня тираном, стала утверждать, что ее дочь принадлежит их кругу, и добилась того, что и Валли заупрямилась. Тогда я предоставил Валли ехать одной и… она поехала. Через час я был уже на пути сюда, все равно я собирался навестить тебя на днях, а ей оставил только коротенькую записку с извещением, куда я уехал.

— Да, большой смелостью с твоей стороны было взять жену из такой кичащейся своим дворянством семьи, — заметил Бенно, качая головой. — Ты сам видишь, что женитьба не положила конца борьбе.

— Я заранее приготовился к этому. Надо бороться.

— Ты уверен в своей жене?

— Разумеется, уверен! Ведь Валли — еще дитя, несмотря на свои восемнадцать лет, избалованное дитя, не получившее почти никакого воспитания в родительском доме, но в ее сердце я уверен. Неужели ты думаешь, что мне легко было оставить мою маленькую упрямицу? Но необходимо заставить ее понять, что жена принадлежит только мужу. Если я уступлю теще на сей раз, она станет постоянно вмешиваться в нашу жизнь, а этого я не потерплю.

Однако видно было, что такое решение нелегко далось новоиспеченному супругу; его глаза довольно тоскливо устремлялись в окно по тому направлению, где лежал Гейльборн, между тем как Бенно не мог надивиться твердости характера своего кузена. Он покорился бы самой тиранической теще, лишь бы не огорчать любимое существо.

Разговор был прерван приходом Гронау. Положив на стол довольно объемистый пакет, он произнес:

— Господин Вальтенберг кланяется; вечером он приедет сюда с Нордгеймами: они хотят посмотреть на танцы. А пока он прислал Саида, и теперь весь Оберштейн бегает следом за чернокожим, принимая его за воплощение дьявола.

— Что у вас там? — спросил Герсдорф, указывая на пакет.

— Настоящий турецкий табак! Доктор — прекраснейший человек, но как курильщик — варвар; его табак, с позволения сказать, отвратительный бурьян, и потому я обратился за помощью к господину Вальтенбергу, и вот он прислал нам табаку из наших запасов. Я сейчас набью трубки, я на это мастер.

Гронау заковылял к маленькому шкафчику, достал оттуда несколько трубок, принялся их набивать, и скоро все трое уже дымили вовсю. Табак в самом деле был превосходный и привел курильщиков в чудесное настроение.