— Бросьте же, наконец, оружие, которое уже давно иступилось, — мрачно сказал Вольфганг. — Что можете знать вы, выросший среди богатства, никогда не терпевший нужды и не знавший искушений, что можете вы знать о борьбе и стремлениях человека, который во что бы то ни стало, хочет пробиться вперед, и о пылком честолюбии, стремящемся к великой цели! Я поддался искушению, да, но теперь опять свободен и смело могу смотреть в глаза вам с вашей кичливой добродетелью. Вы тоже не устояли бы, если бы жизнь отказала вам в счастье и наслаждении, вы — первый! Но еще вопрос, удалось ли бы вам, как мне, вернуться на правый путь, потому что, видит Бог, это нелегко.

В словах Эльмгорста чувствовалась такая подавляющая правда, что Эрнст промолчал. Но, вынужденный признать его правоту, он еще сильнее возненавидел человека, вышедшего победителем из самой трудной борьбы — борьбы с самим собой.

— А теперь идите и покрепче держите свою невесту на том основании, что она дала вам слово, — с горечью продолжал Вольфганг. — Она не нарушит его и не простит мне того, что было, — в этом вы правы: я поплатился счастьем за свою вину. Вы получите силой руку Эрны, но любви ее вы не добьетесь, потому что она принадлежит мне, мне одному!

— Как вы смеете!.. — в бешенстве крикнул Эрнст, но Вольфганг смело и с гордым торжеством встретил его зловеще горящий взгляд.

— Иначе из-за чего вы стали бы сводить со мной счеты? Что я люблю вашу невесту, это еще не оскорбление для вас, но вы не можете мне простить, что она любит меня. Впрочем, я и сам узнал об этом только сегодня.

Вальтенберг имел такой вид, точно собирался броситься на противника, чтобы отомстить ему за слова, которые не мог назвать ложью, и в ярости воскликнул:

— В таком случае вы поймете, что я не могу делить любовь своей невесты ни с кем, по крайней мере, ни с кем из живых людей.

Эльмгорст пожал плечами в ответ на угрозу.

— Прикажете считать это вызовом?

— Да, и я желал бы покончить поскорее. Завтра я пришлю к вам Гронау, чтобы условиться относительно необходимого, и, надеюсь, вы согласитесь в тот же день…

— Нет, я не согласен, — перебил его Вольфганг. — Ни завтра, ни послезавтра у меня не будет времени.

— Не будет времени для дела чести? — вспыхнул Эрнст.

— Нет! Вообще я не питаю особенного почтения к этому «делу чести», заключающемуся в том, чтобы поскорее отправить на тот свет человека, которого ненавидишь. Но бывают случаи, когда приходится действовать против собственного убеждения, чтобы не навлечь на себя подозрения в трусости. Поэтому я готов. Но у нас, людей труда, есть еще другая честь, кроме рыцарской, и моя честь требует, чтобы я не подвергал себя опасности быть убитым, пока не исполню взятой на себя задачи. Через неделю или дней через десять Волькенштейнский мост будет готов, я хочу сам положить последний камень, хочу видеть свое произведение законченным. Тогда я к вашим услугам, но ни часом раньше, и вам придется волей-неволей согласиться на эту отсрочку.

— А если я не приму вашего условия? — резко спросил Вальтенберг.

— Тогда я не приму вашего вызова — выбирайте!

Эрнст гневно сжал кулаки, но понял, что надо покориться: если противник принимает вызов, то имеет право требовать отсрочки.

— Хорошо, — сказал он, с усилием овладевая собой, — пусть будет через неделю или через десять дней. Я полагаюсь на ваше слово.

— Надеюсь. Я буду готов.

Последовал немой, враждебный поклон с обеих сторон, и они расстались. Эрнст вышел из комнаты, Вольфганг медленно подошел к окну.

Луна, время от времени выплывавшая из-за быстро бегущих облаков, освещала окрестности неверным светом. Вынырнув в эту минуту, она озарила мост, грандиозное сооружение, сулившее своему творцу славную будущность. В этом же свете виднелась фигура уходящего человека, который поклялся убить его и рука которого не дрогнет, поражая смертельного врага. Вольфганг не обманывал себя относительно этого: он покончил и с мечтами о будущем, как уже покончил со счастьем.

Доктор Рейнсфельд сидел в своей комнате и усердно писал. Перед отъездом многое надо было привести в порядок и записать для преемника, который прибудет на следующей неделе и займет квартиру Бенно вместе со всей ее неприхотливой обстановкой. Невелико было имущество молодого врача, а все-таки он то и дело окидывал тоскливым взглядом простое, почти убогое убранство комнаты, он был здесь так счастлив… и так несчастен.

По улице проехал экипаж и остановился у дома. Бенно перестал писать, чтобы взглянуть в окно, и с удивлением вскочил при виде фигурки Валли Герсдорф, перегнувшейся через дверцу кареты. Знатная родственница, знакомства с которой Рейнсфельд когда-то так боялся, была для него в последнее время удивительно верным другом и принимала самое горячее участие в его любви. Правда, он должен был отказаться от ее помощи, но был от души благодарен за нее.

С радостным приветствием на устах он подошел к экипажу, но вдруг испуганно остановился: подле Валли он увидел Алису Нордгейм, бледную и пугливо забившуюся в угол.

— Да, я не одна, — сказала Валли, чрезвычайно довольная эффектом, который произвел ее сюрприз. — Мы катались и так как ехали через Оберштейн, то нам не хотелось проезжать мимо вас, не остановившись… Ну, Бенно, неужели вы не рады нашему визиту?

Рейнсфельд, растерянный, все еще стоял перед экипажем. Кататься в такую холодную, дождливую погоду! И зачем с Валли приехала Алиса? Почему она так дрожала, когда он высаживал ее из кареты, и избегала смотреть на него? Бенно не говорил ни слова; впрочем, в этом не было и нужды, потому что Валли говорила без умолку все время, пока они не пришли в комнату. Тут она приступила собственно к делу.

— Ну, вот мы и здесь! Ты ведь хотела этого, Алиса, а теперь у тебя такой вид, точно ты вот-вот убежишь. И чего ты опасаешься? Я, бесспорно, имею право заехать к своему кузену, а ты в моем обществе, под покровительством замужней женщины, против этого даже твоя строжайшая воспитательница ничего не скажет. Вам нечего стесняться, дети мои! Я знаю все и вполне на высоте положения: я нахожу совершенно естественным, чтобы вы высказались. Итак, начинайте!

Она уселась в кресло, с которого только что встал доктор, и, по-видимому, приготовилась торжественно присутствовать при разговоре, но пока наступила только бесконечная пауза. Алиса стояла на одном конце комнаты, Бенно — на другом, и оба не говорили ни слова.

Молчание продолжалось уже несколько минут. Валли соскучилась.

— Ах, вот как! Вы хотите быть одни? — сказала она. — Ну что ж, я уйду в соседнюю комнату и позабочусь, чтобы вам не помешали: я буду стоять у двери и ручаюсь, что к вам никто не войдет.

Не ожидая ответа, она вышла из комнаты и тихонько закрыла за собой дверь, но сейчас же поспешила устроиться у замочной скважины. К величайшему ее неудовольствию, она сделала открытие, что старая, крепко сколоченная дубовая дверь не пропускает звуков, а из того, что она видела в замочную скважину, немного можно было понять. Оставшиеся в комнате Алиса и Бенно как будто все еще не начинали разговора, но Валли все-таки самоотверженно оставалась на своем посту, твердо решившись быть их ангелом-хранителем, хотя бы ей пришлось, в качестве такового, простоять здесь целый день.

К сожалению, она совершенно упустила из виду, что комната имела еще вторую дверь, которая вела в следующую маленькую комнату, а оттуда был ход в сад; кроме того, она не подозревала, что именно в это время Гронау в сопровождении Саида и Джальмы подходил к дому доктора.

Эрнст Вальтенберг не вернулся вчера вечером в Гейльборн, хотя и обещал аудиенцию своему секретарю. Только утром от него явился посланный с известием, что он поселился на несколько дней в оберштейнской гостинице, и с приказом выслать ему обоих слуг с нужными вещами. Гронау тотчас вместе со слугами собрался в дорогу. Езда по крутой и неудобной горной дороге не доставляла удовольствия, и они предпочли пройти последнюю часть пути пешком; экипаж с вещами медленно следовал за ними.