Но в этой пустыне билось пылкое сердце человека, бежавшего от мира и его скорби, искавшего забвения здесь, наверху, и принесшего сюда с собой свое горе. Пока опасность держала его нервы в состоянии напряжения, пока цель еще манила вперед, мучительная боль в его душе молчала. Старый волшебный напиток, уже столько раз испытанный Эрнстом, — наслаждение, неразрывно связанное с риском, обаяние мощных картин природы и чувство безграничной свободы, опять ему возвращенной, — оказал свое действие и на этот раз.

Он опять чувствовал его опьяняющее влияние, и среди ледяной пустыни им овладела жгучая тоска по солнечным странам, которые с давних пор были его истинным отечеством; там он мог забыть и выздороветь, там он мог опять жить и быть счастливым.

Море тумана поднималось все выше, медленно, беззвучно, неудержимо; вершины исчезали одна за другой, зубцы их ныряли в таинственные серые волны, которые, как воды потопа, поглощали все, принадлежащее земле. Только ледяная пирамида Волькенштейна одна еще высилась среди них, но ее великолепный блеск померк вместе с солнечным светом, уже не заливавшим ее более.

Одинокий мечтатель содрогнулся от резкого ледяного дыхания, коснувшегося его. Он огляделся. Голубое небо исчезло, над его головой волновалась теперь белая дымка, и вокруг все тоже начинало затягиваться туманом.

Эрнст достаточно наслушался предостережений проводников и знал, что означают эти признаки. Вместе с опасностью к нему вернулись и силы. Он начал спускаться, медленно, осторожно, нащупывая место для каждого шага. Туман скрывал дорогу и пронизывал его ледяным холодом, все-таки он шел вперед, не останавливаясь, стараясь придерживаться следов, оставленных им на снегу, но отыскивал их с трудом и не раз сбивался с дороги, да и переутомление начинало давать себя чувствовать.

Было тяжело дышать, пот, несмотря на холод, выступал на лбу, в глазах темнело, но с тем большим упорством Эрнст напрягал силы. Как раньше он жаждал опасности, так теперь не хотел пасть ее жертвой, не мог смириться с тем, чтобы старая сказка оправдалась. И сила духа, напряженные до предела стальные нервы и мускулы помогли ему одержать победу: Эрнст вторично прошел ужасный путь. Задыхающийся, окоченевший, смертельно усталый, достиг он подножия пирамиды и стоял на глетчере уступа.

Глубокий вздох облегчения вырвался из его груди: он преодолел самое трудное. Правда, оставалось еще пройти верхнюю, отвесную часть уступа, но там при подъеме были вырублены ступени, а в наиболее опасных местах оставлены канаты, чтобы облегчить спуск; Эрнст знал, что найдет их и они, несмотря на туман, приведут его к скалам, где ждут спутники.

Вдруг в тумане замелькало что-то белое, легкое, холодное, как развевающаяся вуаль, которая прикасалась ко лбу и щекам Вальтенберга мягко, точно ласкаясь и заигрывая, — это пошел снег. Через несколько минут ласки превратились в тесное, удушающее объятие, из которого Эрнст тщетно старался вырваться. Он бросался вперед, поворачивал назад, но всюду встречал те же холодные руки, которые душили его и замораживали кровь в жилах. Еще короткая отчаянная борьба, и леденящие объятия сомкнулись вокруг него, чтобы уже больше не расжиматься. Вальтенберг опустился на землю.

Вместе с борьбой кончились и страдания. Это смертельное изнеможение, эта дремота, когда мечта и действительность сливаются в одно, были так приятны! Он опять стоял на вершине, озаренной солнцем, видел перед собой ледяной дворец во всем его сказочном великолепии и смотрел в лицо феи Альп, которое не было больше закрыто вуалью, и убийственную красоту которого не мог вынести смертный. Но оно было знакомо Вальтенбергу: он знал эти черты, эти блестящие синие глаза, и они сияли и улыбались ему, как никогда не улыбались при жизни. Образ единственного существа, которое он так страстно, так безгранично любил, не покидал его и на пороге смерти, в последнем проблеске сознания.

А море тумана волновалось, вздымалось медленно, неудержимо, пока в нем не потонуло все, только любимое лицо еще чуть виднелось вдали, как гроза, сквозь эту серую вуаль. Наконец и оно исчезло, безбрежное море тумана подхватило мечтателя, и он поплыл по нему вдаль, в вечность.

Над Волькенштейном бушевала метель. Крутясь и волнуясь опускался на землю белый покров и ложился на спящего у подножия побежденной им вершины. Человек, вся жизнь которого была пламенем и страстью, который дышал всей грудью только в жарких, солнечных странах, покоился в снежных объятиях. Жизнь дерзкого смертного угасла от ледяного поцелуя феи Альп.

И вновь наступил Иванов день. Яркое золотое солнце благоприятствовало торжеству открытия новой железной дороги, которое праздновал сегодня Волькенштейнский округ. Все маленькие местечки, лежащие на линии и возведенные теперь в звание станций, щеголяли зелеными гирляндами и развевающимися флагами, отовсюду стекались горцы в воскресных нарядах, чтобы встретить первый поезд, на который они смотрели с любопытством и изумлением. Железная дорога должна была принести в их уединенные долины достаток и благосостояние.

Со злополучного дня страшной катастрофы прошло почти три года. Окончание дороги долго оставалось под сомнением, по крайней мере, в отношении верхнего участка, проходящего через Волькенштейнский округ. Переговоры с Железнодорожным обществом тянулись несколько месяцев, но, наконец, энергия главного инженера одержала победу, и решено было восстановить полуразрушенную дорогу в прежнем виде. Теперь решение это осуществилось.

Станция Оберштейн, расположенная довольно далеко от местечка того же имени, у Волькенштейнского моста, особенно щедро была разукрашена гирляндами и флагами: поезд, который вез главного инженера с женой, всех членов правления и множество приглашенных на торжество, остановился здесь на более продолжительное время, и его ожидал особенно торжественный прием. Курортный оркестр из Гейльборна выстроился на платформе, на окрестных высотах расставили несколько маленьких мортир, и окрестных жителей собралось здесь больше, чем на остальных станциях.

В пестрой, радостно возбужденной толпе выделялась долговязая фигура Гронау. Он был еще чернее, чем три года назад, но, в общем, остался прежним. Эрнст Вальтенберг оказался весьма великодушным к своему секретарю — его завещание вполне избавляло того от забот о будущем, но страсть к бродяжничеству была слишком сильна у Гронау. Он опять отправился странствовать и только теперь, после трех лет отсутствия, вернулся, чтобы еще раз взглянуть на «старушку Европу». Рядом с ним стояли Джальма, уже не мальчик, а красивый, стройный восемнадцатилетний юноша, и Саид в европейской одежде; последний радостно приветствовал своего бывшего начальника и ментора.

— Я очень рад опять увидеться с мастером Хрон! — без конца твердил он. — Я уже знал от доктора Герсдорфа, что мастер Хрон приедет на праздник, но мы думали, что мастер Хрон…

— Саид, сделай милость, перестань твердить свое «мастер Хрон»! — перебил его Гронау с прежней бесцеремонностью. — Неужели ты до сих пор не выучился говорить по-немецки? Ты все еще так коверкаешь слова, что уши режет, а между тем провел целых три года в Германии. Послушай-ка Джальму — он трещит, как сорока, хотя выбить из него глупость мне так и не удалось: уж слишком крепко она в нем засела. Ты непременно хотел остаться здесь, как же тебе живется у доктора Герсдорфа?

— О, очень хорошо! — воскликнул Саид. — Но я не останусь у него, я ухожу через несколько недель.

— Вот как! Куда же? — спросил Джальма.

— В Оберштейн! Я… — негр сделал эффектную, красноречивую паузу, посмотрел сначала на Джальму, потом на Гронау и, наконец, договорил с чувством собственного достоинства: — Я женюсь!

— Ах ты, несчастный! Как это тебя угораздило? — вскрикнул Гронау. — И где, скажи на милость, ты откопал себе здесь черную землячку?

— Моя невеста совсем белая и очень, очень красивая, — объявил Саид с величайшим удовольствием. — Она служит няней при маленьком Берти. Она сильно, очень сильно любит меня, и миссис Герсдорф говорит, что я непременно должен жениться.