— У меня его нет, здесь он совершенно не нужен. Зато я дал заново вычистить мою старую шляпу и купил в Гейльборне перчатки, — произнес Бенно и вынул из кармана пару исполинских перчаток кричащего желтого цвета.

Эльмгорст, в ужасе вытаращив на них глаза, воскликнул:

— Но, чудак ты этакий, неужели ты собираешься надеть эти чудовища? Ведь перчатки велики тебе!

— Зато совсем новые и такого красивого желтого цвета! — обиженно возразил Бенно, так как рассчитывал, что эта принадлежность туалета, на приобретение которой он решился лишь после долгих колебаний, непременно заслужит одобрение.

— Ты будешь представлять у Нордгеймов весьма интересную фигуру! — сказал Эльмгорст, пожимая плечами. — Просто не знаю, как и быть с тобой!

— Вольф… неужели нельзя обойтись без этого визита?

— Нельзя, Бенно. Я хочу, чтобы ты лечил Алису, пока она здесь, потому что меня серьезно беспокоит ее болезненность. У нее перебывали всевозможные врачи Гейльборна и столицы, но каждый ставил новый диагноз, а помочь ни один не смог. Ты знаешь, как я доверяю твоей профессиональной проницательности, и не откажешь мне в этой дружеской услуге.

— Конечно, не откажу, но ведь ты знаешь, почему мне неприятно вступать в сношения с Нордгеймом.

— Неужели из-за той его ссоры с твоим отцом? Кто станет вспоминать об этом через двадцать лет? До сих пор я, как ты просил, избегал упоминать там твое имя, но теперь, когда мне нужно, чтобы ты помог моей невесте, волей-неволей должен представить тебя. Впрочем, сегодня вы даже не встретитесь с моим тестем: он собирался уехать утром. Признайся, Бенно, истинная причина вовсе не в этом: ты просто боишься дамского общества, потому что привык к своей деревенской практике.

Рейнсфельд ничего не возразил и только глубоко вздохнул.

— Такая жизнь, в конце концов, совсем засосет тебя, — продолжал Вольфганг. — Уже целых пять лет ты сидишь в этой жалкой деревушке и возишься с практикой, которая требует от тебя неслыханного напряжения сил, а приносит самый скудный заработок. Пожалуй, ты и всю жизнь просидишь здесь единственно потому, что у тебя недостает мужества протянуть руку, когда тебе представляется что-нибудь получше. Как только ты выдерживаешь в такой обстановке?

— Да, моя квартира действительно немножко отличается от твоих салонов, но, видишь ли, надо по одежке протягивать ножки, а моя одежка коротковата. У тебя всегда были замашки миллионера, ты еще юнцом дал себе слово сделаться им и, надо отдать тебе справедливость, умеешь ловить случай.

Эльмгорст, нахмурившись, ответил с раздражением:

— Вечно и всюду намеки на богатство Нордгейма! Право, можно подумать, будто все мое значение единственно в том, что я — жених его дочери. Неужели сам по себе я ничего не значу?

— Что это тебе пришло в голову, Вольф? — с удивлением взглянул на него врач. — Ты знаешь, что я от души рад твоему счастью. Ты становишься удивительно щепетилен, как только речь заходит об этом, а между тем имеешь полное основание гордиться: уж если кто достиг своей цели быстро и блистательно, так это ты.

На письменном столе Вольфганга стоял портрет Алисы. Он был похож, но далеко не льстил ей, потому что нежные, мягкие черты ее лица расплылись на фотографии, а глаза были почти лишены выражения. Эта девушка в чересчур богатом туалете производила впечатление нервной, разочарованной дамы, каких немало в большом свете. Казалось, доктор Рейнсфельд был именно такого мнения; он взглянул на портрет, потом на товарища и сухо заметил:

— Но счастлив ты от этого не стал.

— Почему? Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, чего ты кипятишься? Я не знаю, в чем дело, но ты переменился в последние месяцы. Когда я получил из города известие о твоей помолвке, то думал, что ты вернешься сияющий, потому что твои мечты осуществились, а ты все время серьезен, не в духе и раздражителен в высшей степени, тогда как прежде отличался спокойствием и рассудительностью. Что с тобой? Если бы в твоей помолвке играло роль сердце, то я подумал бы, что здесь что-нибудь не в порядке, но…

— У меня нет сердца, ты достаточно часто говоришь мне это, — с горечью перебил его Вольфганг.

— Да, у тебя есть только честолюбие, больше ничего, — серьезно сказал Бенно.

— Не начинай проповеди, Бенно! Ты знаешь, что мы расходимся в этом пункте. Ты всегда был и будешь…

— Экзальтированным идеалистом, готовым скорее есть со своей возлюбленной сухой хлеб, чем разъезжать в экипаже рядом с супругой-аристократкой. Уж я от природы такой непрактичный, и пока у меня даже хлеба не хватит на двоих, так что счастье мое, что у меня нет возлюбленной.

— Пора идти, — сказал Вольфганг, желая прекратить этот разговор, — Алиса ждет меня в двенадцать. Сделай одолжение, последи за собой хоть немножко. Я думаю, что ты и поклониться-то как следует не умеешь.

— С моими пациентами мне в этом и надобности нет, — упрямо ответил Бенно. — Они довольны и тем, что я помогаю им без поклонов; если же я осрамлю тебя перед твоей знатной невестой, то ты сам виноват: зачем тащишь меня к ней, как овцу на заклание? Надеюсь, по крайней мере, что хоть фрейлен фон Тургау приехала вместе с ней?

— Да.

— Может быть, и она стала важной дамой?

— В твоем понимании — разумеется.

Эти сухие ответы звучали далеко не утешительно для бедного доктора, но он не осмелился сопротивляться, так как привык, чтобы товарищ командовал им. Поэтому он взял со стола свою «заново вычищенную» шляпу и, принимаясь натягивать желтые перчатки, покорно проговорил:

— Ну, что же! Уж если нельзя иначе, так и быть, пойдем, благословясь!

Несколько выше железнодорожной линии, на расстоянии получаса ходьбы от будущей станции, стояла новая вилла Нордгейма, к которой вела специально проложенная удобная дорога. Дом был выстроен в обычном для этой горной местности стиле и гармонировал с окружающей природой, но, несмотря на наружную простоту, как нельзя лучше отвечал требованиям Нордгеймов. Местоположение было выбрано превосходно, отсюда открывался вид на самую красивую часть горного хребта. Луг, окружавший дом, был превращен в цветник, а ближайший лес — в небольшой природный парк. Все это стоило большого труда и невероятных издержек, но Нордгейм не останавливался перед расходами, когда затевал что-нибудь, и предоставил архитектору неограниченные полномочия. И Эльмгорст действительно создал маленький шедевр из горного замка, предназначавшегося в приданое его невесте.

Во внутреннем убранстве о простоте уже не заботились. В вестибюль и на лестницы свет проникал сквозь стекла, покрытые драгоценной живописью; устланная коврами лестница вела в длинную анфиладу комнат, которые мало чем уступали в роскоши и комфорте салонам в городском доме Нордгейма. Это были прелестные гнездышки, и из каждого открывался восхитительный вид.

Нордгейм прибыл с семьей в свои новые владения несколько дней назад. Алиса, которой доктора рекомендовали горный воздух, должна была провести здесь два летних месяца. Сам Нордгейм приехал лишь ненадолго для осмотра работ на линии и только остановился на вилле, вместо Гейльборна, где останавливался прежде. В настоящее время дела снова отзывали его в город. Он уехал бы еще утром, но получил письма, требовавшие немедленного ответа, и это задержало его на несколько часов. Экипаж уже подали, однако Нордгейм зашел еще к племяннице, с которой хотел поговорить до отъезда.

Комната Эрны находилась в верхнем этаже; дверь на веранду была отворена, и перед ней, растянувшись на солнышке, лежал Грейф. Собака была по существу единственным, что она взяла с собой из родного дома, но зато это единственное она отстаивала со всей страстностью своей натуры против дяди и баронессы Ласберг, не желавших терпеть в доме эту «несносную тварь». Собака осталась, но после бурной сцены: Эрна решительно отказывалась покинуть дом, если ей не позволят взять с собой Грейфа, и Нордгейм уступил, наконец, с условием, чтобы собака не показывалась в комнатах, занимаемых семьей. И Грейф никогда не показывался в них.