—   

Где они работали?

—   

Везде. Даже на трассе и умирали, и поги­бали, как взрослые. Далеко не все вернулись домой. А кто воротился, стали моральными ка­леками, потому что прошли ад на земле. Для них смерть, избавление от мук и постоянных уни­жений. Они голодали, мерзли и мокли, постоян­но болели. О них никто не заботился и не обра­щал на детвору внимания. Они жили как сорняк в глухой крапиве, их била охрана и начальство. Над ними глумилась спецчасть. Даже письма из дома не отдавали. Когда их отпускали домой, с них брали подписку о неразглашении сведе­ний о содержании и условиях жизни в зоне. Мол, если просочатся сведения на воле, их снова вернут в зону, но уже с большими сроками и в места более трудные, невыносимые. Конеч­но, ребятня молчала, боясь обещанной кары. Этих до конца жизни не вылечить.

—   

Господи! Хорошо, что я этого минула,— сжалась в комок Варя.

—   

Им никогда не крутили фильмы, не да­вали книг и газет. У них не было праздников. Их всегда загружали работой, по самое горло. У них не было времени на общение. Даже к ско­ту люди были добрее и внимательнее. Им не давали свидания с родными. Их так же, как взрослых,кидали в ШИЗО. И голодала детвора нещадно.

—   

За что же их бросали в штрафной изоля­тор?— округлились глаза Вари.

—   

За сущую мелочь и даже без повода. Съел кусок яблока, какое нарезал в компот. Или крош­ки хлеба кинул себе в рот. В бане украл обмы­лок. На работе не шустрил, как того требовал взрослый бригадир. А потому умирали пачками, молча, боясь охраны и начальства даже в пос­ледние минуты жизни. У них никогда не было теплой одежды, а спецовку на их размеры не шили. Та, какую привозили, не подходила им,— умолк человек и закурил, отвернувшись к окну.

Варя сидела, словно оглушенная.

—   

Я даже не слышала о таком.

—   

Откуда могла знать. Им было запрещено общаться с кем бы то ни было. Их избивали за попытку завязать разговор или что-то попросить. Я сам узнал о том через годы. Тогда уже к вла­сти пришел Никита Хрущев и первым делом уп­разднил и позакрывал все детские зоны. Но ведь они были. И до сих пор на Колыме стоят на могильных плитах надписи, а на них имена и возраст покойного. Это ли не позор! Как Ко­лыма такое терпит на своих плечах? Может от того подолгу не тает снег на ее голове, а земля не прогревается. Почему здесь такой холодный дождь, а лето короткое, как детский сон! Туда, |де упала детская слеза, жизни уже не будет, никогда не зазвенит смех. Ну, а виноватые в дет­ской смерти обязательно понесут наказание от Бога. Это однозначно.

—  

А знал ли Сталин о том, как думаешь?

—   

Само собою,— отмахнулся Бондарев.

—   

Выходит, он был гораздо хуже, чем мы думали о нем...

—   

Что ж ты, колымчанка, ни разу не побыва­ла на той стороне погоста? Сама бы все увиде­ла. Не может быть, чтоб не сталкивалась с деть­ми. Ведь они были всюду. Почему не поинтере­совалась, ведь они жили рядом.

—   

Детей не видела. Я родилась, когда их всех уже увезли отсюда. А где и как они отбы­вали, никто ничего не говорил, потому как сами ничего не знали. Рассказывали, мол, были ре­бятишки, но на том и все. О них не знали многие.

—   

Но могилы не молчат. Они говорят и за живых, и за мертвых. И страшно то, что о тех детях не знает никто. Словно их никогда не было,— захлопал глазами человек и курил...

—   

Игорь! Кончай рвать душу на мелкие кус­ки. Теперь уж не поможем ничем. Я не знала, потому что ходила только к матери и на могилы знакомых. К тем детям я не бегала. Была слиш­ком маленькой, а иных уже увезли. Ну, а ты-то как терпел все и ничем не помог.

—    

Все, что было в моих силах, я сделал. Через мои руки выходили на волю ребята. Оп­ротестовывал приговоры, детвора уезжала по домам, я за тем исполнением следил зорко. Больше двухсот детей ушли с моею помощью  с Колымы. Знаю, что это капля в море, но боль­ше не получилось. Дети тоже случались разны­ми. И меня дважды выдали сами пацаны. Вот где было обидно. Я долго был в опале.

—  

А за что выдавали вас?

—   

За то, что других из зоны вытащил. Это банальная человеческая зависть. Она хуже на­следственной болезни. От нее до самой смерти не избавиться. Но самое плохое, когда завис­тью страдает ребенок. Считай, что это у него до самой смерти. Они все вышли и уже давно ста­ли взрослыми. Но тех двоих я и теперь бы уз­нал. Они предали меня и своих ребят. Вот из них ничего хорошего не получится. Они с дет­ства не умели радоваться за других и мстили, когда были сами обойдены радостью. Им легче своими руками выкопать могилу, чем открыть друзьям ворота на волю. И вся беда в том, что такие гаденыши оказывались живучее хороших ребятишек.

—   

А почему так? — удивилась Варя непод­дельно.

—   

Закон подлости. Он действует во всем. Вот так со мною случилось, причем там, где никак не ожидал,— усмехнулся Бондарев и рас­сказал:

—   

Приехал я в командировку по заданию ре­дакции газеты. После Магадана прошло уже мно­го лет. Был уверен, что в этом захолустном ры­бацком поселке Камчатки меня никто не знает. Да и откуда! Там свои зоны, какие ничем и ни­когда не были связаны с Колымой. Транспортное сообщение между этими местностями слабое. Народ приезжий. Нет прочной связи. Да и ко­мандировка планировалась ненадолго. Дня на три, не больше. А тут мне стукнуло в голову бегло осмотреть поселок, глянуть его достопри­мечательности. И по пути увидел столовую, магазин. Вот вздумал зайти, глянуть, как снаб­жаются, чем торгуют, как живут люди, это уже от журналистского любопытства. Сама знаешь, что в маленьких поселках, как в деревнях, люди хорошо знают друг друга. Я не ожидал встретить тут никого из знакомых, тем более, что в тот поселок приехал впервые. Наткнувшись на сто­ловку, вздумал зайти поесть. И тут смотрю, сто­ит какой-то худосочный, длинный мужик в спе­цовке грузчика и внимательно меня оглядывает. Потом вдруг осклабился, поздоровался, просле­дил, что я вошел в столовую и куда-то исчез. Что-то знакомое мелькнуло в его лице. Но я его не узнал. Оно и неудивительно, столько лет прошло. Это Ленька. Тот самый, какой строчил на меня доносы еще в зоне. Его злило, что ни его приговор я опротестовал. И он на год доль­ше других пацанов провел в зоне. Он и там работал на кухне и, конечно, не голодал и не мерз, как другие. А мне хотелось помочь тем, кому приходилось тяжко. В конце концов, Лень­ка мог спокойно ждать освобождения. Но тут в поселке не узнал его. Много лет прошло. Я уже корреспондент, а не прокурор, но встреча со сту­качом меня бы не порадовала. Она оказалась случайной. Но крови мне попортил тот Ленька немало еще на Колыме. Подлый, брехливый был пацан. Узнай я его, честное слово, постарался бы скорее пройти мимо, как кучу говна. Он мно­гим пакостил и, причем, из куража, без причи­ны. Вот такая натура у него. С ним свои паца­ны-зэки не общались. Ну, а я на свою беду не узнал его. В столовой глянул меню, заказал себе поесть и сел у окна, из какого видел каждого, кто проходил мимо,— почесал человек заты­лок и сказал:

—   

Зря сел на самом виду.

—   

Так это же столовая, что в том особого? — удивилась Варя.

—   

Я только вышел оттуда, как меня облепи­ли четверо парней. Примерно таких, как Ленька. Попросили закурить, внаглую затащили за угол. Ни слова не говоря, без повода и причины ста­ли мне вламывать. Леньки рядом не было. Я от­махивался изо всех сил. Но их все же четверо. Все молодые, здоровые, нахальные. Их много, а я один,— вздохнул Бондарев.

—  

А что, мимо никто не проходил? — спро­сила Варя.

—   

Никого. Да и меня загнали в угол не слу­чайно. Знали, там им никто не помешает. Дру­гое дело, что я не знал за что мне вламывают? Ведь никого из них не знал. Ввалили они классно. Так отмудохали, что я и встать не мог. Обшари­ли все карманы, выгребли деньги, даже мелочь, и смылись. Я остался валяться в грязной луже. Только к вечеру меня подобрала милиция. А прохожие и не оглядывались, сочли пьяным,— охрип голос.