—       

Помню, присылают мужикам посылки из дома. Они все сладкое нам отдают. И хотя на­род жесткий, часто говорили:

—      

Хавайте, пацаны! Может, до воли додышите, помянете добрым словом. Бывало, своей пайкой хлеба делились.

—       

А как к Сталину относились?

—   

Фартовым политика до жопы. Она их не чесала. О ней не базарили. Но Сталина любили все. И если кто начинал брехать на него гнилое, вламывали тому молча. Не давали в обиду. Это точно.

—  

А за что так? — удивилась Варя.

—   

Их вскоре выпускали. Случалось, напишет вор прошение о помиловании, его выпустят. А политических не щадили. Этих никто не тер­пел. Вот у нас на зону пацан попал. Ему поли­тику влепили. Он на праздник флаг с дома со­рвал. Так его, придурка, каждый день тыздили за безмозглость. Лет семь просидел, покуда Ста­лин не умер. Его Хрущев освободил. А то бы так и подох на зоне.

—  

А тебя по первой ходке долго держали? — спросил Иванов.

—   

На третьем году выпустили. Я помилова­ния просил. Отпустили. Когда домой вернулся, бабка сознание потеряла. В газете прочитала, что меня расстреляли. А тут живой и здоровый. Кому верить? Газете иль своим глазам? Бабка меня ощупывала. Ей все не верилось, что я не приснился. Она меня в церкви как мертвого по­минала, свечи за упокой ставила. А я объявил­ся, в целости и сохранности, совсем живой.

—  

Аслан, а ты там роман ни с одной бабой не закрутил? — прищурился Бондарев.

—   

Ну, что ты, Игорь? Как можно без того? Я же на машинах работал, был расконвоированым. Вот так и познакомился с одной. Она мне красавицей показалась после трех лет отсидки. Я уже всерьез к ней прикипел. Как только воз­можность выпадала, сразу к ней бежал. Но любовь оказалась короткой, изменила она мне.

И что самое обидное, променяла на «козла». Я тогда на ассенизаторской машине работал. Вот и закачал ей в дом четыре машины, короче, по самую форточку. Отплатил бабе. А вскоре меня освободили. Какое счастье, что все вот гак сложилось! Вышел я на волю, огляделся и подумал, что ж в той бабе нашел? Ведь су­щая кикимора. Как бы жил с нею? Ну и решил не торопиться. Женился уже после четвертой ходки, когда бабка велела. Она боялась, что меня, если не остановлюсь, убьют в какой-ни­будь зоне. Ну, я ее послушался, у нас так поло­жено считаться с советом старшего.

—   

А ты ту бабу потом видел? Ну, первую свою любовь? — спросил Иванов.

—   

Саму нет, увидеться не пришлось! Да и зачем она мне? Слышал от мужиков, что выш­ла замуж, уехала с мужем на материк, вроде даже выпивать начала. Ну, чтоб совсем не опу­стилась на дно, увез ее человек. А уж как даль­ше у них сложилось, я уже не знаю. Неинтерес­но мне стало. Радуюсь, что не погорел на ней. Хотя, все бабы ни без гнили. Каждая свой горб носит. Я ни одной не верю,— отмахнулся человек.

—   

Вот в этом ты прав,— похвалил Бондарев.

—   

Женщине никогда не угодишь. Но самое обидное, что я той первой даже не изменил ни разу. Ох, и зря,— вздохнул Аслан.

—   

А я никогда не был верен бабе. Чуть слу­чай подворачивался, всегда им пользовался. Чего это бабе верность хранить? Пользуйся, покуда мужик, потом не наверстаешь. Силой ни одну не брал. Всегда с обоюдного согласия. Это и без слов видно. Чуть баба дала повод, не упускай его,— рассмеялся Евменович.

—  

Да, в этом все мы одинаковы. Чуть выго­рает возможность, враз лови ее. Иначе, мужи­ком перестаешь себя считать.

—  

У тебя, наверное, бабья море было? — спросил Игоря Александр.

—   

Ошибаешься. Мог в десятки раз больше иметь. Но все что-то мешало. То сам стыдился, то что-то стопорило. Закомплексованным был, робел часто в нужный момент, не решался. И, честно говоря, очень боялся накрутить на руль заразу. В моем положении в венеричку не побегаешь. А за аморалку большие неприятно­сти можно было получить. Вот и остерегались побочных связей. Вон как наш следователь. За­цепил на бабе сифилис. Со своею, из прокура­туры. И ведь не призналась. А на третий день с работы выгнали, с семьей развелись. А само­му уже за полтинник. От позора уехать пришлось в захудалый городишко. Причем с позором, с оглаской. С семьей так и не помирился. До са­мой пенсии один жил. Ладно бы молодым был. Польстился на смазливую бабенку. Ее тоже вы­кинули с работы. Но ей проще, вышла замуж и все прикрыла. Нам сложнее. Колыма хоть и большая, но слухи по ней бегают быстро. А самое главное, память у всех долгая,— при­знал Игорь.

Мужики, поужинав, ложились спать. За ок­ном свирепствовала пурга. Она гудела в трубе, била по окнам жесткими крыльями, шуршала по окнам, словно просилась в дом погреться.

—   

Варя, у меня к тебе огромная просьба! Выручи! Ну, не мотаться мне сюда до самой смерти. Присмотри за могильником. Я тебе за это платить буду. Нынче приехать на Колыму недешево. Времени уходит много и кучу здоровья оставляешь здесь. Возраст уже не тот, чтоб каждый год такие перелеты делать. Силы уже не те. Выручай, голубушка, в долгу не останусь...

—       

О чем ты, Аслан? Какие деньги? Мы с торбой не на базаре. Езжай спокойно, догляжу и ваши могилы. Уж как смогу, но не оставлю запущенными. Здесь все одинаковы. Конечно, постараюсь держать в порядке, не обидишься. И не беспокойся. Твои тут не останутся сирота­ми,— ответила баба тихо.

Варя вслушивалась в голос пурги. Она не лю- |>ила ее воя, плача, рыданий. Знала, зимняя пурга всегда надолго.

—       

Я когда в другой раз приеду, привезу тебе отросток грецкого ореха и инжира.

—       

Зачем? Они не приживутся, померзнут.

—       

А ты их дома, в кадушке посади.

—       

Не надо, я не люблю растить цветы в неволе. Пусть хоть они не ругают Колыму. Здесь петом растут яркие цветы. Пусть их немного, но они свои. Красивые и стойкие, как люди. Холо­дов и дождей не боятся. На всех могилах цве-

тут, без человечьего согласия все погосты укра­шают. Пусть коротко живут, как невольники, зато таз от них не оторвать. Многие их семена до­мой увозят, на память. Говорят, что приживают­ся и цветут.

Аслан ничего не ответил, тяжело вздохнул:

—        

В свое время я хотел перевести своих на Кавказ, похоронить в горах, на родине. Но опоз­дал. Да и бабуля отговорила. Теперь жалею, что послушал ее. Теперь бы не переживал.

—       

Знаешь, Аслан, бабуля и я родились далеко отсюда, в тихой русской деревне. Когда-то там жило много людей. Был колхоз. А теперь никого. С десяток стариков. Остальные дома брошены, заколочены, даже смотреть больно. Погост зарос так, что не крестов, не памятников не видно. Но это не значит, что заросла и па­мять. Людей помнят и на Радуницу приезжают и навещают всех. Главное, что в душе каждого живут наши родственники. И никуда нам от них не деться. Ведь мы их корни.

—       

Все так. Но каждая птица должна в своем гнезде жить,— отозвался человек.

—       

Ты неправ. Вспомни Сталина, где он по­хоронен? Многие ли теперь его вспоминают?

—       

Что мне он? Моей семье он принес горе...

—       

А только ли твоей? Нет в мире кладбища больше, чем Колыма. Сколько здесь полегло, ни счесть. Хотя в каждой смерти его вина. Но они здесь, а он в Москве...

—        

Какой страшный здесь ветер и голос у пур­ги. То воет, то плачет, как человек стонет,— ска­зал Аслан.

—        

Покойники злятся. Люди говорят, что это забытые мертвецы кричат, кого давно не на­вещают и забыли. Не знаю, правда ли, но зимою здесь тяжело. У колымской пурги свой голос. Так похожий на живой. Веришь, в пургу сюда даже волки не приходят. Будто боятся. Я голову под подушку прячу. Но и там доста­ют голоса, хватают за самую душу,— отозва­лась Варя.

—       

Я был тут и летом. Поверь, ветры такие же, тоже со слезами. Ночью спать невозможно.