—       

А где ж теперь твой внук?

—       

Капканы поехал проверить, что на пушняк ставил. Он удачливый. С пустыми руками не во­ротится,— хвалился дед Федор.

Султан уже успокоился. Боль отпустила и вол­чонок спал. Варя повязала ему на шею яркий пояс от красного платья. Волчонок подергался, но быстро смирился с поясом. И баба успо­коилась.

—        

Так ты не серчай! Я не понарошке стрельнул, теперь не трону. Выходит, мы с тобой одинаковы, оба волчат держим. И мы своих любим. Я вот с внуком передам ему костей оленьих. Пусть и твой побалуется, зубы поточит. И если что понадобится, приходи зап­росто. Всегда помогу и выручу, как соседку. Я ж у тебя по пути живу. Чуть в сторону сверни к балке и тут наш дом. Сколько годов рядом живем, ни разу не зашла. А эдак негоже. Мы не просто земляки, но и соседи,— улыбаясь шаг­нул к двери.

А вскоре вернулся Игорь Павлович. Он был навеселе, глаза сверкали. Бондарев улыбался. Ему было хорошо:

—        

Вот это человек тот Аслан. Настоящий клад. Как приятно с таким поговорить. Жаль, что раньше не были знакомы.

—       

Да уж познакомились круто. На месяц впе­ред напился,— сморщился Евменович.

—       

А ты не злись. Там и тебе осталось. Я не все выпил. Но, какое вино! Ценондали! Чудес­ное, легкое, но по башке бьет хорошо. Чуть на лапы встал. Хорошо поговорили с Асланом. Но он меня не убедил. Сталин хоть и не во все прав, но он — история. Его никто не сможет вырвать из памяти человечьей. Колыма не позволит тако­го кощунства. Хоть сто раз убирайте из Мавзо­лея, в памяти людской навсегда останется.

—       

Смотря как...

—       

Я всегда однозначен. Если бы Аслан не уважал Колыму, не приехал бы сюда.

—       

Он могилы навестил. Причем Колыма?

—       

Она имеет свою силу притяжения.

—       

Потому здесь громадный погост!

—        

Кладбища есть в каждом городе. Хочет того человек или нет, когда-то уходит и его надо где-то хоронить. Будь это и Колыма, мертвому без разницы.

—        

Но здесь гибли невольно, а не своею смер­тью. Разве можно такое сравнивать? Здесь мил­лионы лежат. И многие, не за что. Ты это зна­ешь лучше, чем я.

—       

Саш, какая разница, где и когда умереть. Смерти никому не миновать. Финиш будет у всех. Но почему ты приближаешь его, какое имеешь право?

—        

А какая разница? Скорей умрет, быстрее отмучается. Жизнь — не та ценность, чтоб за нее держаться зубами. Вон даже Аслан говорит, что не держится за шкуру, но не хочет умирать от чужих рук. Ведь только слабые могут смириться с такою участью, он с таким не согласен. И он мне понятен, уважаю его мнение.

—       

Чего ж не уважал, когда четыре раза под­писывал ему приговоры к расстрелу?

—       

А я сказал. И он понял и не обиделся. Наоборот убедился, что сама судьба берегла. И он жив назло всем. Хотя мать с отцом, конеч­но, жаль. Их тоже взяли не за что и при первом поводе расстреляли, как многих других. Но если не я, нашлись бы иные. Такое время было, Саша! Заставь тебя под угрозой расстрела, и ты бы согласился.

—      

Жизнь можно отдать. Тем более, если ею не дорожишь. А вот совесть, честь и имя нико­му не отдам. Они одни на всю жизнь.

—        

Эх, Сашка, жизнь не газета, ее заранее не прочтешь. Разве знал, что меня такое ожида­ет. Уж лучше бы на свет не появлялся. Жил бы в деревне, никуда не высовываясь. Ведь это сча­стье, дышать на белом свете ни от кого не пря­ча лицо, не отворачиваясь, делая вид, что не узнал. Как жутко проходить мимо угнув голову. И так всю жизнь, будто проклятый, не от людей, от себя бегу и прячусь, потому что много оши­бок повисло на плечах. Все не стряхнешь и не объяснишь каждому. Одни поймут, другие на­плюют в лицо. Ты говоришь, что поступался че­стью и именем. Да вовсе нет. Я просто хотел жить. А кому, скажи по совести, охота получить пулю в лоб прежде времени? Жизнь хоть и пас­кудна, но почему-то все держатся за нее. Не­ужели считаешь меня дурней других? У тебя ко мне много претензий. Жалеешь, что взял к себе на работу. Но поверь, другие не лучше. А если копнуть хорошенько, так и похуже меня. Просто они давно скучковались. Я много позже их при­шел и все не могу адаптироваться, привыкнуть к ним. А и стоит ли теперь? Ты говоришь, не­правильно веду себя. Что поделаешь, так вос­питан, иначе не сумею. Не могу подстраиваться под каждого. И не сбрасывай со счетов мое прошлое. Оно не у всех такое корявое, как у ме­ня. Но знай, я и впрямь любил свою работу. Пусть не всегда, но случалось, помогал иным, спасал их жизни с риском для себя. Может и мне много раз говорили «спасибо». Не через газету, а тихо при встрече. Но эта благодарность дороже газетной трескотни. Она от самого сер­дца. Но тебе не понять, что значит вытащить из-под пули и молча вернуть жизнь,— закурил Игорь и продолжил:

—       

И я спасал не ради благодарности.

—       

А зачем? — прищурился Иванов.

—        

Дело попало в руки. Заглянул. Оставить не смог, уж слишком душу задело. Ну, явно, не за что упекли. Кто-то нагло свел счеты. За что- то отплатил. А уж досье всю жизнь вел. Я рас­капывал, расчищал, а потом опротестовывал. Сколько раз меня грозили убить, темный угол показывали. Писали на меня доносы, кляузы, откровенную ложь. Ты слишком мало знаешь обо мне. Я не хочу докучать своим прошлым никому. Пусть оно не повторится ни в одной судьбе и навсегда уйдет вместе со мною. Я устал от самого себя. Это самое плохое. Не приведись такое тебе хотя бы на миг. Ты делаешь добрые дела людям. Иногда... Но очень больно попрекаешь. Лучше не быть таким благодетелем, чтоб люди давились таким добрым делом. А уж коли сделал от души, молчи или совсем забудь. Добро не делается для огласки, слышь, Сашка? Этим люди, настоящие мужики проверяются. И помни, быть добрым или добреньким — разные понятия. Не рекламируй себя. Кому надо уви­дят и узнают. Не стыди меня при всех, себя не позорь. Пусть я не идеален, но и в моей жизни есть поступки, искупающие многие ошибки.

—        

Какие, например?

—       

О том не я, другие скажут, может, когда меня уже не будет.

—        

Игорь, не кокетничай, как баба!

—       

Ничуть. Я сказал правду. С тобой нельзя делиться по душам. Вот в этом вся беда. Ты репортер, самая болтливая работа, без удержу на язык. Такое не терплю в людях и стараюсь пореже общаться с тобой.

—       

Спасибо за откровенность,— сморщился Евменыч. Игорь Палыч пропустил обиду мимо ушей:

—       

Ты считаешься только с собой. Потому по­лучаешь минимум уважения.

—       

У тебя его не больше!

—       

С меня моего хватит. Зато живут на земле люди. Светло и тихо, красиво живут. Хорошо, что я сумел отвести от них беду, навсегда, на­совсем. И хотя я уважаю Колыму, они с нею не знакомы. У них никогда не будет повода уви­деть друг друга и проклясть...

—       

Игорь, я не знаю, кого ты спасал. Но в те времена всякая сохраненная жизнь дорогого сто­ила. Рискуя собой, выручал людей. На такое далеко не все способны. Это точно. Я не знаю тех, кто согласится заменить чью-то жизнь своею. Слишком высока цена. В то время хоть прокурора или зэка расстрелять, особой раз­ницы не было. Если хоть одному помог, и на том тебе великое спасибо. Честно говоря, я не уверен, что сам способен на такое,— умолк Александр Евменович. И помолчав, спросил внезапно:

—       

Из тех, кого выручил, были знакомые, или не знал никого?

—       

По-разному случалось. Бывало, и в глаза не видел прежде. Опротестовал приговор, пото­му что не согласился с ним, изложил свои доводы. С моим мнением согласились. Человека оправдали, признали осуждение незаконным и выпустили на свободу. Не могу соврать, что это случалось часто. Но было. Люди выходили, зная, что их освободили по прокурорской про­верке. Но кто ею занимался, не знали.