— Упокой, Господи наш, праведных рабов Твоих, павших за Отечество, и прости им прегрешения их вольные и невольные. Помилуй, Господи, Николая и Николая, Сергея и Павла, Никифора и Петра…
…В станице, где бойцы подразделения Одинокова лишь недавно дрались с немцами, теперь были оборудованы бараки для пленных, а также и полевой госпиталь. Тут в соседних палатах лежали раненые всех армий: итальянец был, два румына, ещё хрен-те кто. И с каждым надо общаться. Румынские генералы хотя бы владели немецким языком, но с солдатами объясниться было невозможно никак. Что делать? Нашли в 63-й армии сержанта-молдаванина…
Дел у Василия было выше головы: подвозились топливо, горячая пища и кипяток, надо было следить, чтобы всем хватило. Пленные приставали с вопросами. Они были озабочены, что с ними будет. Но тем же вопросом задавались и бойцы Красной Армии. Чего только не довелось Василию выслушать!
— А пусть они отстраивают всё, что разрушили! — предлагали одни.
— Может, они согласятся воевать против фашистов? — мечтали другие.
— Найти среди них нормальных парней, сбросить на самолёте в Берлин, пусть убьют этого параноика Гитлера, — хмурил брови третий.
Ночью приехала с инспекцией главный военный медик армии Удачева Галина Васильевна, старая знакомица Одинокова. Узнала его, кивнула, но времени для разговора они не нашли. Василий был занят беседами с теми ранеными, которых в ближайшее время ждала смерть. Говорил не только с русскими, но и с немцами. Они сдавались в полном истощении, поголовно страдали от дистрофии, брюшного тифа и пневмонии. Взятые в плен, пешком тащились по две, а то и три сотни километров до пунктов сбора, до железной дороги. Смертность среди них была ужасающей, Одиноков не мог обиходить всех… А Удачева проверила состояние дел с лечением этих людей и устроила госпитальному начальству разнос из-за нехватки медикаментов: все госпитали должны были подать заявки, и кто их подал, получил требуемое.
— Да разве могли мы предположить, сколько их будет, — ответил главврач. — Половина обмороженных дистрофиков, а мы думали, в основном будут с огнестрельными.
— Все в таком положении. И все изыскивают ресурсы! Подают заявки! Посылают группы поиска в бывшие немецкие госпитали! А вы тут… Смотрите! От меня получаете выговор. Доложу командующему, не знаю, как он отнесётся.
Пленных оказалось вчетверо больше, чем ждали, то есть к их приёму готовились исходя из неверного расчёта. Строили лагеря, заготавливали медикаменты. Завозили продовольствие. А реалии оказались таковы, что за пять дней всё заготовленное съели! Пришлось брать из армейского резерва…
Из записных книжек Мирона Семёнова
Письмо Мирона Семёнова о. Николаю (Сырову)
6/II–68 г.
Дорогой батюшка, отец Николай!
Получил Ваше письмо с добрыми словами о моей книге. Не скрою, мне это приятно. Также хочу поблагодарить за те воспоминания о нашем друге, которые Вы прислали.
Со своей стороны, сообщаю Вам эпизод, о котором не упомянуто в книге.
Анна Прокофьевна, мать Василия, когда я был у неё после войны, поведала мне, что после торжественного заседания на станции «Маяковская» и парада на Красной площади её отпустили с работы домой, отдохнуть. А муж её, Андрей Владимирович, как раз в эти дни ушёл на смены. К этому времени Василий уже был на фронте, но она этого не знала, надеялась, что сможет с ним увидеться, и ходила к школе, в ожидании возвращения военных, едва не каждый час.
В одну из таких прогулок объявили воздушную тревогу. Она прихватила соседскую девочку Надю, которая там гуляла, и вдвоём они побежали к бомбоубежищу, мимо своего дома, и когда пробежали уже, из подворотни послышались крики: там прятались её соседки, в том числе мама этой девочки Нади, а также её сестра Катя, и звали их присоединиться к ним. Эта Катя, надо сказать, жила с военным интендантом и частенько привозила матери и сестре кое-что из еды. Вот и на этот раз она приезжала.
Анна Прокофьевна обернулась на крики, поняла, что возвращаться им дальше, чем добежать до убежища, махнула рукой и продолжила путь.
После бомбёжки они с Надей вышли на улицу — а их дома-то и нет. В него попала бомба. Те, кто прятался в подворотне, все погибли.
Моссовет выделил ей с мужем новую квартиру в Замоскворечье, и девочку, оставшуюся сиротой, она взяла себе и вырастила её. Я видел Надю, говорил с ней. Она заменила Анне Прокофьевне сына Василия.
Как жаль, что я лишь со временем понял, с каким удивительным человеком свела меня судьба. Да и представлял ли он собою только человека, в обыденном смысле слова?..
На мой вопрос, знает ли она, когда и как Вася погиб, и где его могила, Анна Прокофьевна ответила, что Вася жив, но искать его не надо. «Всё равно не найдёте», — сказала она. Действительно, мои поиски в военных структурах ни к чему не привели. Может быть, он ушёл в священники? Мне трудно выяснить это, а вы, как священнослужитель, могли бы.
С нетерпением жду Вашего ответа.
С уважением, Ваш Мир. В. Сем.
— …Из немецких лагерей освободили наших пленных, — доложил Одиноков полковнику Трифонову. — Три тысячи двести двадцать семь. Они пока у нас отъедаются.
— У вас три тысячи, да у Мирошниченко пять, да у меня здесь четыре.
— Что с ними делать, Иван Иванович?
— Как «что делать»? Хорошо одеть, обуть, подлечить, накормить. Дать им отдых 10–15 дней, а затем направим в тыл.
— Многие готовы хоть сейчас в боевые части, бить немцев.
— Знаю. Меня тоже замучили рапортами. Я доложил командующему, он по итогам медосмотров отберёт годных. Из них будем формировать батальоны. Остальных — в тыл…
* * *
Мирон Семёнов свалился на Василия совершенно неожиданно. Сказал, что был в штабе, и ему объяснили, где лагерь, в котором Вася комендантом.
— Здесь, на Волге, решается судьба войны и мира, происходят важнейшие события, — так пафосно объяснил он свой приезд на фронт.
— Вы, журналисты, странные люди, — ответил Одиноков. — Похоже, вы всерьёз верите, что события происходят для вашего появления.
Так они пикировались, а на деле были рады встрече.
— Извини, чая нет, — сказал Василий. Он сомневался, что сможет уделить другу много времени. Он даже на сон вырывал три-четыре часа в сутки. — Во всей комендатуре чая не осталось. Всё пленным ушло.
Мирон демонстративно скинул полушубок.
— Что это на тебе? — удивился Василий.
— Нравится? — спросил Мирон, крутясь во все стороны. — Это называется «погоны».
— Я знаю, что такое погоны. Чего ты их нацепил? С ума спрыгнул?
— Понятно, газеты тебе читать некогда. В армии введена новая форма! В штабе, когда увидели, просто ахнули! — Мирон приосанился, ожидая восторгов, но не дождался.
— Почему сейчас? — только и спросил Василий. — Мало, что ли, других забот?
— Вася, товарищу Сталину виднее… Впрочем, раскрою тебе государственную тайну.
— Не надо, — мгновенно отозвался Одиноков, закрывая и глаза, и уши.
— Ты тут совсем забурел, — огорчился Мирон. — Был весёлый парень, юмор понимал.
— А, это юмор.
— Да… В общем, слушай. Начались перемены. Ликвидировано комиссарство, ну это ты знаешь. Идут подвижки в руководстве. Коминтерн и другие символы пролетарской диктатуры уступают место…
Голос его вкрадчиво журчал. Василий и слушал, и не слушал. В последнее время, от недосыпа наверное, ему начинало казаться, что он видит изнанку мира. На ту реальность, которая дана нам в ощущениях, наслаивалась какая-то другая, непонятная и сумбурная — то ли реальность, то ли нереальность. Если закрыть глаза, то материальный мир скрывался, но «нереальный» продолжал переливаться перед его внутренним взором! Свет и тьма, трассы движения неизвестно чего и куда то и дело выдавливали неведомо откуда образы людей. Однажды целый день его преследовал дед Феррон. Грозил сухим пальцем, проваленным ртом неслышно упрашивал о чём-то. Опять, наверное, мост построил не там. Лицо его было чёрным. Зато лик погибшего в Перемилове красноармейца Петрова был светел и тих… Однажды чёрным проблеском пронёсся комиссар третьего ранга, расстрелянный на Дмитровской дороге, со шлейфом опрокинутых фигур за спиной…
