Комбат Одиноков думал не о том, что немцы утолят жажду. Он думал о своих бойцах: без воды человек долго жить не может, и для санитарных нужд она нужна. Разрешил.

— Берём! — крикнул рядовой Нисанов. Немец, один, вылез наверх окопа с ведром. Медленно, сторожко пошёл к колодцу. От нас Нисанов вылез, пошёл туда же. По очереди подняли снизу воду, вылили в свои вёдра. Пошли обратно.

Так было всего три раза. Откуда в дивизии узнали о происходящем, Василий не знал, и что Кирьян лично привёл в расположение его батальона снайпера, ему тоже никто не сообщал. А просто на второй день, наблюдая из окопа, он посмотрел немцу в глаза — тот улыбался, стоя прямо напротив него — и понял, что тот сейчас умрёт. Закричал:

— Не стрелять! — но поздно. Пуля угодила весёлому немцу прямо в лицо, он упал на землю уже мёртвым. Наш солдат, стоявший с другой стороны колодца, сразу, бросив ведро, метнулся к окопу, спрыгнул, а сам весь трясётся:

— Что это, товарищ комбат? Зачем?

С обеих сторон притихли. Василий пошёл по окопам выяснять, кто стрелял — из своих, говорят, никто. Вроде двоих из штаба дивизии видели в конце деревни. А через полчаса из-за леса вжарила немецкая артиллерия и миномёты, но боезапас летел над их позициями туда, во второй эшелон обороны. Оказалось, раздолбали в дым штаб дивизии.

Примчался майор Кирьян, вбежал в блиндаж к Одинокову:

— Ты что, гад? Братание с врагом устроил? — и за кобуру: — Пристрелю!

А у Одинокова в блиндаже двери нет, брезентушка висит. Высунулся из-за неё ствол ППШ, и твёрдый голос произнёс:

— Тронешь комбата, убью, мент поганый.

Кирьян про кобуру свою забыл, хвать за телефон:

— Товарищ комдив, мне оружием угрожают!..

Теперь, в кабинете следователя, навис над Василием, сипит ему:

— Кто мне автоматом угрожал? Кто? Ведь знаете! — и следователю: — Вы учтите, он покрывает того, кто планировал убийство старшего по званию.

— Не видел, кто вам угрожал, — сказал Василий. Он и впрямь не видел. По голосу — Сыров, но ведь не видел! Как же можно огульно его выдать?

— А письмо? Будете отпираться, что сами его писали?

Василий прокашлялся. Хотелось пить. Проговорил сухим горлом:

— Я писал товарищу Сталину, а не вам. Вы-то тут при чём?

Кирьян протянул руку, взял со стола следователя, не спрашивая его разрешения, листок бумаги. Почитал про себя, покрутил головой, зачитал вслух:

— «Считаю необходимым доложить Вам, товарищ Сталин, о необходимости духовного окормления верующих бойцов». И так далее, в том же духе.

Развёл руками, продолжая держать листок в левой:

— Меня интересует, как же так получилось, что вы, политически грамотный командир, член партии, совершили такой странный поступок?

— А меня интересует, как же так получилось, что вы посмели перехватывать почту товарища Сталина?

— Хамит, — сообщил особист следователю, а Василию объяснил: — Пока вы находитесь в армии, вы можете обращаться к вышестоящим командирам только через своё непосредственное начальство.

— Я писал товарищу Сталину не о военных, а о духовных проблемах, как гражданин, — ответил Василий. — Вера не мешает верующим воевать за Родину, так зачем же лишать их той опоры, той почвы, от которой они питают мысли свои?

— Ты встал на почву врагов! — переходя на «ты», закричал Кирьян. — Захотел втащить в нашу Армию мракобесие, вот это… это… вражеское пособничество!

Он вытащил из кармана затрёпанную брошюрку со свастикой на обложке и со сплошь подчёркнутыми строчками внутри, стал тыкать в неё пальцами и зачитывать:

— Вот что пишут в своих брошюрках, которые немецкие захватчики сбрасывают нам с самолётов, твои любимые попы: «Кровавая операция свержения безбожной советской власти поручается искусному и опытному в науке своей германскому хирургу. Лечь под его хирургический нож тому, кто болен, — не зазорно». А? «Поручается»! Попы твои Гитлеру поручили нас резать? Да? Или вот: «Понадобилась профессионально-военная, испытанная в боях, железноточная рука германской армии». Этот поп радуется, что немец нас уничтожит! Или вот: «Новая страница в русской истории открылась 22 июня 1941 года в день празднования русской Церковью памяти Всех Святых — в земле Русской просиявших. Не ясное ли это, даже для слепых, знамение того, что событиями руководит Высшая Воля?»

Он оскалился и затряс брошюрой, как чем-то гадким.

Следователю, судя по лицу, разговор был не очень интересен. Но он дал реплику:

— В нашей стране церковь отделена от государства. Она сама по себе.

— Верующие бойцы защищают Родину, не отделяя одно от другого, — возразил Василий. — Храмы закрыты, священников нет…

— Ты кончай тут пересказывать своё письмо! — заорал Кирьян. — Читали уже, знаем! Ты отвечай, кто тебя на это подбил!

— Не все храмы закрыты, — заметил следователь. — Я ехал сюда, видел: служба идёт.

— Ага! — торжествовал Кирьян. — Он хотел обмануть товарища Сталина!

— Я москвич, — усмехнулся Василий. — Мне известно, чего и сколько закрыли. Тогда я радовался, а теперь жалею.

— Он жалеет! Жалеет он! — скалился Кирьян. — Сначала нёс чушь о какой-то духовности, а оказывается, не одобряет политику партии и правительства! Сносили убежище врага, храмы эти чёртовы, и мы теперь видим, что правильно сносили: попы приветствуют немцев, — и он снова потряс брошюркой. — А он жалеет!

— Я не знаю, что за книжечкой вы тут машете, товарищ майор, — сказал Василий, — а вот митрополит Сергий, местоблюститель патриаршего престола, в начале войны призвал верующих дать отпор немецким захватчикам и…

— Ага! Ага! Местоблу… блю… стителей читаем! А? Товарищ следователь?

— …в армии есть верующие, — продолжал Василий, — их много, они дерутся с антихристом не хуже атеистов. И нечего их всех во враги записывать.

— Кто? Скажи, кто у нас верующие, а эти разговоры — «их много, их много», они никого не убеждают. Сколько? Кто конкретно? Давай перечисляй.

— С какой стати?

Василий не считал, что верующих его батальона нужно называть этому неприятному типу. Вера — дело личное, учёту в особом отделе не подлежащее.

— Как же тебя приняли в партию, если ты верующий? — бесновался Кирьян. — А кстати, смешно! Ха-ха-ха! Христос ваш что приказал? «Не лги», а тебе это не помешало обмануть товарищей, которые рекомендовали тебя в ряды ВКП(б). Скрыл подлинную личину. А теперь из партии вылетишь, как миленький. Я тебя…

— Товарищ майор, — наконец вмешался следователь, — вы передали Одинокова в органы военной прокуратуры?

— Передали. И я думаю…

— Знаете что: передали, так передали. О чём вы думаете, изложите мне письменно. Положите на стол вещественное доказательство и идите. Мне работать надо, мне к вечеру в Гжатск возвращаться.

— Тогда я умываю руки, — отрубил дивизионный особист и ушёл.

Следователь — спокойно, без напряга и угроз — поинтересовался, какова сила его, Одинокова, веры.

Василий задумался.

— Вообще не знаю, верующий я или нет, — сказал он. — Когда принимали в ряды, о Боге не думал. Это позже пришло, а так — нет. И о чём я пишу Сталину, вы же читали. Если люди верят, то их чувства следует уважать. Почему коммунист не может уважать чувства людей?! Я не понимаю.

Следователь качал головой, постукивая карандашом по столешнице. Потом произнёс, печально глядя в окно:

— Удивительно невежественный человек этот Кирьян. «Не лги» — завет скрижалей Моисеевых. Иисус наш Христос ничего подобного не приказывал, — перевёл взгляд на Василия. — А с колодцем вы неправы, Одиноков. Раз в местности нет годной для питья воды, вы должны были настаивать, чтобы воду подвозили. Это не большая проблема. А вот идти на сговор с врагом, даже якобы из благородных целей, было никак нельзя. Оформляю ваше дело в трибунал.

Рано утречком, позавтракав, Василий, завернувшись в фуфайку, лежал на шинели, покрывавшей мёрзлое сено. От ветра его закрывала полуразрушенная кирпичная стена.