Сталин взял телеграмму, засунул во внутренний карман. Хлопнул себя по колену:

— Вот что, товарищи. Мы — власть политическая, а целиком зависим от бездействия власти военной. Это недопустимо. Мы рискуем повторить судьбу правительства Польши, да только бежать нам некуда. Немедленно едем в Наркомат обороны.

В ходе работы над последней директивой у него сложилась речь, с которой можно было бы обратиться к народу. Его сдерживало только одно: непонимание ситуации на фронтах. Вернее, понимание-то было: армия бежит, — не было ясности, когда она, наконец, начнёт воевать так, как от неё ждёт народ…

Ехать до здания Народного комиссариата военных и морских дел было недалеко, оно располагалось у Арбатской площади. Но даже за время этого короткого пути Сталин успел подумать о многом. В разговорах с военными он сдерживал себя, понимал, как им нелегко. Но и у него на душе накипело.

Жгла обида за впустую потерянное оружие. Стране оно досталось непросто! Его создавал народ, отказывая себе в отдыхе, во многих радостях жизни… Создавали тяжким трудом, надрывом!.. А каков результат? Тысячи самолётов, танков, пушек — то, что копилось ради именно этих, первых дней войны — не использованы, бездарно брошены. Он-то надеялся, что с таким оружием войска первой стратегической линии — всё-таки три с половиной миллиона человек, предупреждённые за четыре дня до агрессии! — уж как-нибудь продержатся, пока изготовятся войска второй линии и начнёт давать пополнение всеобщая мобилизация.

Были же, были сообщения разведки, что немецкий генералитет планирует взять Минск в первую неделю войны. Мы знали об этом и строили все свои военные планы так, чтобы поломать эти немецкие надежды, чтоб не смогли они взять Минск! И вот он взят в первую неделю войны…

Такое никак не могло произойти случайно, а только в результате предательства, прежде всего на Западном фронте, где командующий фронтом — Д. Г. Павлов.

Теперь мы получаем донесения, что Павлов за день до войны приказал слить с самолётов топливо, снять оружие. Предположим, Генштаб и лично товарищ Жуков могли не успеть узнать об этом преступном приказе комфронта. Но без малого три тысячи танков Павлов «не смог» задействовать из-за отсутствия топлива! Куда ж оно делось? Его заслали аж в Майкоп, подальше от Белоруссии!.. А между прочим, за всё происходящее с горюче-смазочными материалами в Генштабе отвечает лично товарищ Жуков…

Если наши вояки будут продолжать в том же духе, то, спрашивается, почему бы немцам не выполнить и свои планы взятия Москвы?

Вот мы сейчас и спросим у товарища Жукова…

Впрочем, нет, надо с ним помягче. Если он и в самом деле, то… Надо пока помягче.

В кабинете наркома находились Тимошенко и Жуков. Когда вошли члены Политбюро, встали. Поздоровались. Послали за Ватутиным.

— Известно ли вам, где командование Западного фронта? — спокойно спросил Сталин.

— Связь потеряна, и за весь день восстановить её не удалось, — отрапортовал Жуков.

— Можете ли объяснить, почему допустили прорыв немцев?

— Пока у нас мало данных для анализа!

— А какие меры приняты к налаживанию связи?

Столь спокойное течение беседы не могло быть вечным. Обсуждать было просто нечего, кроме одного вопроса: как так получилось, что нечего обсуждать?

— Вы вообще ничего не знаете, а на кой нам нужен Генеральный штаб, который не имеет связи с войсками и никем не командует! — не выдержал Сталин.

— Раз нет связи, Генштаб бессилен руководить.

— О том и речь. Нам уже понятно, что вы тут бездельничаете. Но тогда хотя бы расскажите, как у вас это получилось. Такое даже нарочно трудно организовать!

— Это война, товарищ Сталин. Она непредсказуема.

— Э, нет. Она непредсказуема для какого-нибудь штафирки. У командира всё должно быть предсказуемо. Вы — кто? Штафирка?

— Я боевой генерал, товарищ Сталин! И попрошу…

— Ваша армия предательски бежала от боя, боевой генерал! Да-да! Бой вели слабо вооружённые пограничники, а ваши, боевой генерал, дивизии — бежали. Вот, почитайте, что пишут очевидцы, — Сталин вытащил из кармана телеграмму секретаря Гомельского обкома. — Читайте, читайте.

— Мне неизвестна ситуация на Гомельском направлении.

— А нам известна, — он показал на Молотова, Берию и Маленкова. — Армия бежала столь позорно, что даже колхозники не выдержали, задержали и разоружили толпу военных командиров. Колхозники! Вы понимаете? Колхозники противодействуют дезертирству подчинённых вам командиров! Бежавших с фронта, даже не увидев противника! За такое полагается расстрел!

— Мы разберёмся с этими дезертирами, — играя желваками, процедил начальник Генштаба.

Сталин погрозил пальцем:

— С ними уже разобрался народ, колхозники. А вы читайте. И товарищу Тимошенко дайте. Увлекательное чтение, товарищ нарком. Безоружных мобилизованных, по распоряжению командующего фронтом, послали под гитлеровские танки! Мы для чего, вашу мать, озадачиваем народ, объявляем всеобщую мобилизацию? Чтобы вы всех мобилизованных быстренько переправили на убой немцам?

— Такова была обстановка! Мы планировали…

— Это мы планировали, а вы просрали! Отчего не дали этим людям оружие? Да оттого, что оружейные склады с вашей, товарищи Тимошенко и Жуков, санкции были выдвинуты к границе, где их такие же, как вы, портяночники сдали немцам. Промышленность поставила на ваши склады восемь миллионов винтовок! Где они теперь? Чем будете воевать? Или вы и не собираетесь воевать? Скоты, ничтожества…

— Я не заслужил такого обращения, товарищ Сталин! — рявкнул Тимошенко.

— А какого заслужил? Может, вам тут книксены отвесить? Всем Политбюро поприседать перед вами в знак благодарности за прекрасную работу? Нет уж! Товарищ Сталин за четыре дня до войны дал вам директиву на приведение войск в полную боевую готовность. В полную! Боевую! А вы вместе вот с этим бездарем, — и Сталин указал на Жукова, — не проверили исполнение директивы в Западном округе. А там на неё — наплевали. Так что книксенов не дождётесь!

— Мы делаем что можем! — отчего-то фальцетом выкрикнул Жуков.

— А чего вы можете-то? Где ваши армии, куда они идут, точнее, бегут?

— Мы выясняем…

— А эта ваша афера с могучими мехколоннами! Чистое очковтирательство. Где они? На бумаге? Почему их нет на поле боя?!

— Да идите вы к матери! — Жуков зажмурился, из глаз его потекли слёзы, он резко отвернулся и выбежал в другую комнату. Молотов укоризненно посмотрел на Сталина и ушёл вслед за начальником Генштаба. Все растерянно замолкли: такого никто не ожидал, а меньше всех Сталин.

Помолчав, он негромко заговорил с Ватутиным и Тимошенко:

— Не вздумайте обижаться, мы сказали правду. Командиры Красной Армии доверия не оправдали, и вы это сами знаете. Предлагаю усилить командный состав за счёт кадров НКВД. Как, товарищ Берия? Найдёте людей?

— Костяк нескольких дивизий, из числа военнослужащих пограничных и внутренних войск, а также запасников, мы создадим, — подтвердил Берия. — Но в наших войсках нет тяжёлого оружия, и вся мобилизация идёт через Наркомат обороны, а не через нас.

— Сколько дивизий? — спросил Тимошенко.

— Пятнадцать, из них десять стрелковых и пять моторизованных.

Все понимали, что обеспечение этих дивизий оружием и техникой ляжет на Генштаб. А начальник штаба Жуков вышел. Посмотрели на его заместителя, начальника Оперативного управления Ватутина.

— Ресурсы для этих дивизий мы найдём, — заверил Ватутин.

— Товарищ Тимошенко, — сказал Сталин, — нас тут двое членов Ставки Главного Командования, я и Лаврентий Павлович, и вы, председатель. Предлагаем вам сегодня же оформить решение по формированию дивизий на базе войск НКВД, поручив выполнение товарищу Берия.

— Может быть, пусть этим лучше займётся армия?..

— Нет, не лучше.

— А дислокация?

— Товарищ Берия определит дислокацию. Вы будете оповещены.

Молотов привёл внешне спокойного, но с влажным лицом Жукова.