Я понимал всю мудрость этого подхода, а мои многочисленные странствия научили меня, что отношение общества к своим мертвецам обычно довольно верно отражает его отношение к живым людям. Но по мере того, как оратор продолжал свою речь, он все чаще и яростнее нападал на антропологию вообще, изображая ее как лжеучение, диаметрально противоположное учению Торы.

С этим я уже не мог примириться. Поэтому, по окончании лекции, я встал и обратился к докладчику:

«Все то, что вы сейчас рассказали, произвело на меня глубокое впечатление, — начал я. — Но мне кажется, что было бы неправильным обвинять всю антропологию в целом, объявлять обширную научную дисциплину “трефной” и утверждать, что антропология вообще не имеет никакой духовной ценности.»

Что ни говори, я все-таки был специалистом-антропологом.

«Прежде всего, — продолжал я, — не следует забывать, что антропология состоит из целого ряда научных дисциплин. Археология, которая занимается исследованиями, в ходе которых может быть нарушена святость древних еврейских захоронений, — всего лишь одна из многих ее областей.

Во-вторых, я убежден, что еврей, следующий Торе, может использовать открытия и данные, полученные антропологией, таким образом, что это пойдет на пользу человечеству, ни в чем не нарушая при этом заповедей Торы. Здесь нет никакого противоречия. К примеру, антропология может многому научить нас в области использования человеческих и природных ресурсов. Она объясняет нам, как культура взаимодействует с различными экологическими факторами, и, тем самым, помогает нам приспособиться к нашему окружению. Она позволяет нам понять процессы социальных контактов и те приемы, с помощью которых предыдущие поколения передают свой опыт и культуру последующим. Она дает нам примеры межкультурного сотрудничества и, таким образом, помогает налаживать кооперацию между различными группами. Поэтому осуждать нужно не антропологию, как таковую, а, скорее, те методы, которыми пользуются отдельные недобросовестные антропологи.»

«Ну да, ну да, — отмахнулся оратор. — Скажите еще, что телевидение при определенных условиях тоже может принести некоторую пользу.»

И с этими словами он повернулся к кому-то другому, чтобы ответить на его вопрос.

Это недоброжелательное и довольно-таки формальное признание моей правоты оставило в моей душе тягостное чувство неудовлетворенности и беспокойства. Все эти вопросы продолжали меня мучить, пока я не нашел для себя некий весьма частичный ответ, который позволил мне, по крайней мере, до какой-то степени, примирить светское образование с религиозным.

Я вспомнил, что в большинстве университетов существует четкое разграничение между гуманитарными и естественными факультетами.

Мне подумалось, что это традиционное разделение академических предметов на «гуманитарные», куда обычно включаются философия, литература, языки, музыка и различные искусства, и «естественные», к которым относятся все дисциплины, изучающие природу, позволяет найти столь необходимый компромисс.

Гуманитарные дициплины всегда подчеркивали и подчеркивают относительность и субъективность человеческого поведения, наших привычек и устремлений. Вкусы, моды, этика, ценности — все это меняется от эпохи к эпохе и зависит от господствующих социально-экономических условий и типа культуры.

Общество, в лице его крупнейших мыслителей и различных руководителей, берет на себя роль арбитра, решающего,

что хорошо, красиво, справедливо и достойно внимания. Здесь нет вечных стандартов — только вечно меняющиеся критерии. Здесь нет места вездесущему Творцу, который с неизменной мудростью правит миром. Великие творения литературы и искусства в такой трактовке — дело рук индивидуального гения.

Тем не менее, этот гений всегда берет свое начало в способностях, которыми художника одарил Всевышний.

Тора говорит: «Я призвал именно Бецалеля, сына Ури, сына Хура, из колена Йегуды. Я исполнил его Духом Б-жьим, мудростью, разумением, пониманием и всяким искусством…» (Шмот —«Исход», 31:2—3)

И если художник не осознает, Кем вручен ему этот дар, то его творения служат, скорее всего, восхвалению идолов, а не прославлению Создателя рода человеческого.

В отличие от художников и писателей, ученые ничего не создают — они исследуют. С помощью своих экспериментов и открытий они познают мир. Они не производят на свет новые загадки, а разгадывают существующие.

В статье Лео Леви «Тора и светские науки», опубликованной в одном из религиозных научных журналов, я нашел цитату из Мидраш Рабана Книгу Эйха(2:13), которая, на мой взгляд, точно выражает это различие:

«Как говорили наши мудрецы, “если скажут тебе, что есть хохма —наука (или мудрость) — у других народов, верь этому; если скажут, что есть у них Тора — не верь”…»

В то же время существуют научные дисциплины, которые, строго говоря, нельзя отнести ни к той, ни к другой области. Социальные науки вроде антропологии, социологии и психологии занимают туманное, промежуточное положение между гуманитарными и точными науками. С течением времени их методы становятся все более строгими. Однако в их толкованиях и рекомендациях все еще переплетаются точно установленные факты, эмпирические закономерности и личные пристрастия вовсе не нейтрального исследователя.

Еще труднее определить место технологии на этой карте науки. Ее потрясающие достижения зачастую сопровождаются чрезмерным раздуванием роли человека и его возможностей. Как и в гуманитарных дисциплинах, личное тщеславие здесь может быстро превратить совершенно невинную и, в потенциале, благодетельную научную дисциплину в нечто абсолютно «трефное».

Не исключено, что исследователь, подходящий к научным проблемам с твердой философской базой, с перспективой, почерпнутой в Торе, гораздо меньше рискует стать жертвой собственного тщеславия… Но не исключено, что это рассуждение и само заражено тщеславием.

Я ведь с самого начала отметил, что все эти построения — не более, чем попытка весьма частичного решения вопроса.

ПОКА Я ЗАНИМАЛСЯ В ЕШИВЕ, а Дов Хаим посещал хедер в соседнем с нашим районе Сан-гедрия Мурхевет, Давид оставался с нянькой, метапелет, которая содержала небольшой детский сад у себя на дому.

Барбара в это время слушала лекции и изучала иврит в женском религиозном колледже Неве Йерушалаим, рассчитанном на иностранных студенток с «ограниченным» еврейским образованием.

Двора ходила в четвертый класс религиозной школы Бейт Яаков. Труднее всего приспосабливалась к Израилю именно она.

В Америке, где выходцев из Азии не так уж мало, и даже в еврейских общинах встречается множество детей, внешне похожих на нее (это могут быть, в частности, приемные дети или сыновья и дочери американских военнослужащих, женившихся на корейках или вьетнамках), она не особенно выделялась среди сверстников. Но в Израиле она была такой же белой вороной, как в свое время светловолосый Дов Хаим на Тайване, и привлекала к себе гораздо больше внимания, чем ей бы хотелось.

Во время нашего пребывания на Тайване Дов Хаим был еще слишком мал, чтобы замечать удивленные взгляды окружающих, да и китайцы, по большей части, были достаточно деликатны, чтобы воздержаться от насмешливых замечаний. Дворе же было почти десять лет, и она впервые в жизни почувствовала себя не такой, как все.

Совершенно незнакомые ей люди без всякого стеснения выражали сомнение в ее еврействе, даже в ее праве находиться на Святой земле; дети насмехались и издевались над ней; и даже учителям, как нам казалось, было трудно сориентироваться в ситуации, которая была для них совершенно непривычной.

Пытаясь успокоить Двору, горько рыдавшую из-за этих издевательств, вооружить ее против предрассудков, лицемерия, бесчувственности и прочих «прелестей» холодного, жестокого мира, мы с Барбарой и сами не раз доходили до слез.