Подзаправившись тушеной бараниной и запеченными в тесте яблоками, Уильям поблагодарил миссис Уорли за обильный горячий ужин и, дождавшись, когда она удалится с подносом, вновь взялся за содержимое своего бюро. От счетов проку было мало; не придешь же к портному и не спросишь: «Скажите, что я за человек? О чем я прежде всего забочусь? Нравлюсь я вам или нет и почему?» Единственным утешением было то, что все счета Монк, судя по всему, оплачивал в срок. Стало быть, человек он аккуратный.

Письма от Бет большей частью рассказывали о ней самой, описывали мелкие подробности ее жизни. Ни слова в них не было сказано ни о суровых зимах, ни о частых крушениях у берегов. К брату она питала нежные чувства, но, судя по всему, ничего не знала о его жизни в Лондоне. Причина этому была одна: либо последнее время Уильям вовсе не отвечал на ее письма, либо отвечал, но крайне редко. Думать об этом было неприятно, Монк уже стыдился себя. Обязательно надо написать ей! Кроме того, из ее ответа он может еще что-то узнать о себе.

На следующее утро Монк проспал и был разбужен стуком в дверь. Это принесла завтрак миссис Уорли. Она вздыхала и покачивала головой. Пришлось сначала поесть, а потом уже заняться туалетом – иначе бы пища остыла. Затем Уильям возобновил исследования – и опять безрезультатно. Он мог сказать о себе крайне немного. Несомненно, у него был хороший вкус; не исключено, что ему нравилось, когда им восхищаются. Но чего стоило это восхищение, если оно достигалось за счет ближних? Пустой человек? Честолюбец? Или человек, жаждущий уверенности, лихорадочно ищущий места в отторгающем его мире?

Комнаты ничего не говорили о проживающем здесь человеке и обставлены были явно во вкусе миссис Уорли, а не в его собственном.

После завтрака Уильям осмотрел свой гардероб и проверил все карманы. Из прекрасно пошитого сюртука он извлек какую-то бумагу и, развернув, увидел, что это программка вечерней службы в не знакомой ему церкви. Видимо, храм располагался где-нибудь поблизости. Внезапно у него появилась надежда. Если Монк – прихожанин этой церкви, то его должен знать священник, у него там должны быть друзья, вера; возможно, он даже принимает участие в службе. Монк снова свернул лист и бережно положил на крышку бюро. Затем прошел в спальню, где еще раз побрился и надел лучший костюм. К пяти часам он был готов к выходу. Оставалось спуститься по лестнице и спросить у миссис Уорли, где находится церковь Сент-Мэрилебон.

Каково же было его потрясение и растерянность, когда выяснилось, что хозяйка и понятия об этой церкви не имеет! Монк почувствовал, как в нем закипает раздражение. Она должна знать! Он готов был пуститься в спор, но вовремя осознал, что это просто глупо. Все, чего он добился бы, это ссоры с миссис Уорли.

Тут она присмотрелась к нему, и лицо ее выразило замешательство.

– Боже, да вы, я гляжу, принарядились! Давайте-ка я выспрошу у мистера Уорли, он лучше моего знает город. Мне кажется, это где-то возле Мэрилебон-роуд, но где именно – даже и не знаю. Это ведь очень длинная улица.

– Благодарю вас, – сказал Уильям, чувствуя себя круглым дураком. – Это очень важно.

– Приглашены на бракосочетание, так ведь? – Она озабоченно оглядела Монка и смахнула пылинку с темного рукава. – Тогда просто наймите хорошего возницу, который доставит вас прямо до места.

Мысль была очевидной, и Уильям удивился, почему это ему самому не пришло в голову. Миссис Уорли спросила мужа, и тот сообщил, что церковь эта, по его мнению, находится напротив Йорк-гейт. Монк поблагодарил хозяйку и, выйдя из дому, кликнул кэб.

Служба уже началась, когда он вошел в храм. Высокие голоса пели первый гимн – скорее старательно, нежели ликующе. Был ли Монк религиозен? Трудно сказать. Во всяком случае, услышав пение, он не проникся ни благоговением, ни радостью – просто залюбовался резьбой по камню.

Уильям вошел внутрь храма быстро, но на цыпочках. Кое-кто с неодобрением на него покосился. Не обращая внимания, Монк проскользнул на заднюю скамью, нашаривая в кармане псалтырь.

Все было незнакомым. Он легко следовал мелодии гимна лишь потому, что она была достаточно бесхитростной. Преклонял колени, когда все преклоняли, и поднимался, когда поднимались остальные.

После того как священник поднялся на кафедру и начал проповедь, Монк напряженно всмотрелся в его лицо, но так и не дождался ни малейшего проблеска воспоминаний. Мог ли он подойти к этому человеку, признаться в своей беде и попросить помощи? Голос изрекал одну банальность за другой, интонации были мягкие, но слова иногда звучали косноязычно до нечленораздельности. Уильям почувствовал безнадежность. Если проповедник не мог справиться с собственными мыслями, то где уж ему вспомнить что-нибудь об одном из своих прихожан!

Прозвучали заключительные слова, и публика потянулась к выходу. Монк вглядывался в лица, надеясь, что хоть одно из них покажется ему знакомым.

Он был готов уже встать и двинуться вслед за остальными, когда заметил молодую женщину в черном – стройную, среднего роста, с темными мягкими волосами, оттенявшими ясное лицо. У нее были темные глаза, нежная кожа и, пожалуй, слишком крупный рот. Походка ее, естественная и грациозная, невольно привлекала внимание.

Поравнявшись с Монком, женщина увидела его и остановилась. Глаза ее расширились, дыхание прервалось.

Уильям ждал, надеясь, что вот сейчас она заговорит с ним, он страстно желал этого, однако незнакомка уже овладела собой, чуть вздернула подбородок и, подобрав пышные юбки, двинулась дальше.

Монк пошел следом, но женщина уже была не одна. Спутники ее также были одеты в черное: высокий белокурый мужчина лет тридцати пяти, длинноносый, с серьезным лицом; и женщина с неестественно прямой осанкой и чертами, свидетельствующими о сильном характере. Втроем они вышли на улицу и остановились в ожидании экипажа. Никто из них не повернул головы в сторону Монка.

Уильям вернулся домой, полный смущения, страха и дикой тревожной надежды.

Однако утром следующего дня, когда Монк, задыхаясь и уже слегка опаздывая, прибыл в участок, заняться Йитсом и его таинственным посетителем ему так и не пришлось. По кабинету с голубым листом почтовой бумаги в руках расхаживал Ранкорн, который, услышав шаги Монка, остановился и повернулся к двери.

– А?! – Он в бешенстве взглянул на голубой листок, и левый глаз его при этом сузился в щелку.

Слова приветствия застряли у Монка в горле.

– Письмецо сверху. – Ранкорн воздел руку с бумагой. – Вдовая леди Шелбурн пишет сэру Уиллоуби, дворянину, и сообщает упомянутому члену парламента… – Он язвительно выговорил каждый слог этих титулов, – …что удручена неуспехами полиции, которая до сих пор не может изловить гнусного маньяка, зверски убившего сына леди Шелбурн в его собственном доме. Она не находит извинений такой вялости и медлительности в поимке преступника. – Ранкорн побагровел от ярости, произнося столь обидные и несправедливые слова. – Чем, черт возьми, вы занимаетесь, Монк? Вы же мните себя чертовски хорошим сыщиком, нацелились на чин суперинтенданта и даже комиссара, насколько мне известно! Так что нам отвечать леди Шелбурн?

Монк перевел дыхание. Упоминание о собственных амбициях потрясло его даже больше, чем содержание письма. Неужели он и впрямь собирался занять место Ранкорна? Времени на оправдания не оставалось. Начальник ждал ответа.

– Лэмб проделал основную работу, сэр. – Следовало сразу же воздать Лэмбу должное. – Он сделал все, что мог, опросил всех свидетелей, жильцов, уличных торговцев, всех, кто мог заметить хоть что-нибудь подозрительное. – По лицу Ранкорна Монк видел, что старается зря, и все же продолжал: – К несчастью, ночь выдалась ненастная, все спешили домой, опустив головы, подняв воротники, и ни к чему особенно не приглядывались. Поскольку было сыро, на улицах вскоре не осталось ни души, и стемнело вдобавок раньше обычного.

Ранкорн поежился от нетерпения.