Мальчишки-газетчики тоже что-то выкрикивали, но что именно – трудно было разобрать сквозь стук подков. Одноногий калека продавал спички.

Уличные картинки были знакомы Монку, но гнездились они где-то очень глубоко в памяти. Названий улиц, например, он решительно не мог вспомнить.

Тоттенхэм-Корт-роуд. Весьма оживленное место: экипажи, телеги; женщины в широких юбках перешагивают через забитую мусором сточную канаву; двое подгулявших солдат в красных мундирах смотрят и смеются; рядом – цветочница и две прачки.

Кэб свернул на Графтон-стрит и остановился.

– Приехали, сэр. Номер двадцать семь.

– Благодарю вас.

Монк неуклюже выбрался из кэба, он был еще слишком слаб. Даже такое легкое усилие далось ему с трудом. Уильям не знал, сколько следует заплатить вознице, и протянул ему на ладони флорин [1], два шестипенсовика, пенни и полпенни.

Возница поколебался, затем выбрал шестипенсовик и полпенни, приподнял шляпу и, хлестнув вожжами по крупу лошади, уехал, оставив Монка на мостовой. А тот еще долго не мог ни на что решиться, объятый самым настоящим страхом. Он не имел ни малейшего понятия, что или кто ожидает его в этом доме.

Мимо прошли двое мужчин, поглядели удивленно. Должно быть, сочли его заблудившимся. Положение было дурацкое. Кто выйдет открывать на его стук? Кто-нибудь с ним знакомый? Если он здесь жил, все его должны знать. Да, но насколько близко? С кем он сейчас столкнется: с другом или просто с хозяином дома? Забавно, но Монк даже не знал, есть ли у него семья!

Впрочем, в этом случае близкие непременно навестили бы его в больнице, выяснив у того же Ранкорна, где сейчас находится их родственник. Или Монк был из тех людей, которые не способны вызвать любовь и довольствуются учтивостью сослуживцев? Ранкорн тоже приходил исключительно по долгу службы? А сам Монк – был ли он хорошим полицейским, мастером своего дела? Так любили его или нет? Стоп. Что за нелепая патетика!

Уильям заставил себя встряхнуться. Какое ребячество! Если бы у него была семья: жена, или брат, или сестра – Ранкорн бы сказал об этом. Монку предстояло расследовать собственную жизнь; ну что ж, на то он и сыщик. Он изучит каждый ее кусочек и соберет их вместе, чтобы получилась цельная картина. И начнет он с того, что постучит сейчас в эту коричневую потемневшую дверь.

Уильям поднял руку и резко постучал. Прошло несколько отчаянно долгих минут, после чего дверь отворилась. Открыла ее полная средних лет женщина в переднике. Густые и чистые волосы небрежно уложены на затылке, лицо – приветливое.

– Ну и дела! – воскликнула она. – Храни Господь мою душеньку, никак мистер Монк возвернулся? А я, главное, вот только утречком сегодня говорила мистеру Уорли: не объявится – значицца, надо сдавать комнаты. Неприятно, но жить-то надо. Да еще мистер Ранкорн пришел и говорит, что вы попали в такую котострофу, что весь побились и слегли в больницу… – Здесь она взялась одной рукой за голову. – Боже упаси там оказаться! Вы – первый человек, который вернулся оттеда своим ходом. Сказать по правде, я со дня на день ждала посыльного с запиской, что вы померли. – Она сочувственно осмотрела его. – Вы ужасно выглядите. Входите, я вас хоть накормлю как следует. Вы ж наверняка умираете с голоду; готова поклясться, что в последний раз вы как следует ели здесь. И, верно, холодно там было, особливо в последние дни. – Она повернулась, шурша бесчисленными юбками, и провела его в дом.

Коридором, стены которого были обшиты панелями и увешаны сентиментальными картинками, они прошли к лестнице и, поднявшись по ступеням, оказались на просторной площадке. Хозяйка сняла с пояса связку ключей и отомкнула одну из дверей.

– Свой ключ вы, верно, потеряли, иначе б не колотились на крыльце, так ведь?

– Мой ключ? – спросил Уильям, входя, и лишь потом сообразил, что вопрос выдает его с головой.

– Боже милосердный, конечно, чей же еще! – удивилась она. – Уж не думаете ли вы, что я днем и ночью бегаю вверх-вниз по лестнице, впуская и выпуская жильцов? Добрые христиане еще и спать должны иногда. Вы-то сами, прости Господи, живете, как язычник. Не иначе, потому как охотитесь за теми, кто еще хуже язычников. – Она снова оглядела Монка. – Нет, вы все-таки еще больны. Верно, расшиблись ужасть как. Посидите пока у себя, а я принесу вам поесть. – Она одернула фартук и фыркнула: – В больнице ведь за вами никто и не следил. По-моему, там половина народу мрет не от хвори, а от голода.

И, возмущенно передернув плечами под черной тафтой, хозяйка выплыла из комнаты, оставив дверь открытой.

Монк подошел и прикрыл дверь, после чего оглядел комнату. Она была просторной, обшитой темными коричневыми панелями и оклеенной зелеными обоями. Подержанная мебель. В центре – массивный дубовый стол и четыре стула – все в якобитском стиле [2], с гнутыми ножками на резных когтистых лапах. У дальней стенки располагался сервант, хотя совершенно непонятно, зачем он здесь был нужен; открыв его, Монк не обнаружил ни фарфора, ни ножей и вилок. Впрочем, в нижнем ящике лежали свежевыстиранные скатерть и салфетки. Еще в комнате было бюро с двумя тумбами, где скрывались плоские выдвижные ящички. У ближней стены в изящном книжном шкафу теснились тома. То ли шкаф был частью обстановки, то ли принадлежал самому Монку. На книги Уильям решил взглянуть чуть позже.

Окна были задернуты зеленоватыми плисовыми шторами с бахромой. Орнамент, украшающий газовые рожки, местами облупился от времени. Потертые подлокотники легких кожаных кресел, плоские подушки на диване. Потемневший, затоптанный ковер с некогда радующим глаз рисунком – фиолетовый, темно-синий в сочетании с лесной зеленью. На стенах – несколько ярких картин, над каминной полкой – девиз с устрашающим предупреждением: БОГ ВИДИТ ВСЕ.

Картины тоже принадлежат ему? Вряд ли, поскольку при виде их вопиющей слащавости Уильям невольно скорчил презрительную гримасу.

Что ж, удобная жилая комната, но какая-то безликая: нигде ни фотографий, ни сувениров – ничего, что могло бы поведать о личных пристрастиях жильца. Монк еще раз огляделся, но в памяти его так ничего и не шевельнулось.

И в спальне то же самое: удобная старая мебель, и более ничего примечательного. В центре – большая кровать с чистыми простынями и пуховым стеганым одеялом с оборками по краям. На туалетном столике – довольно изящный фарфоровый тазик и кувшин для воды. На высоком комоде – оправленный в серебро гребень.

Монк провел пальцем по дереву. Подушечка пальца осталась чистой. Надо полагать, миссис Уорли была хорошей хозяйкой.

Он уже собирался приступить к осмотру содержимого выдвижных ящиков, когда в комнате открылась дверь. Это вернулась миссис Уорли с подносом, на котором дымилось блюдо с бифштексом и почками, вареной капустой, морковью и фасолью. На другом блюде красовался пирог с заварным кремом.

– Вот, – с удовлетворением сказала миссис Уорли, ставя все это на стол. Особенно обрадовали Монка нож, вилка и стакан сидра. – Съешьте это, и вам сразу полегшает.

– Благодарю вас, миссис Уорли! – Признательность Уильяма была чистосердечной. Он давно уже не ел ничего по-настоящему вкусного.

– Это мой христианский долг, мистер Монк, – ответила она, слегка качнув головой. – И вы всегда платили за квартиру в срок. А теперь поешьте и ложитесь отдыхать. Это лучшее, что вы чичас можете сделать.

– А куда мне потом деть… – Уильям взглянул на поднос.

– Выставьте за дверь, как обычно! – сказала она, чуть приподняв брови. Затем посмотрела на Монка пристальней и вздохнула. – А если почувствуете себя ночью плохо, позовите – и я приду приглядеть за вами.

– Не надо, я не настолько слаб.

Она фыркнула, смерила его недоверчивым взглядом и вышла, звучно прикрыв за собой дверь. И тут только Монк понял, насколько он сейчас был невежлив. Хозяйка собиралась не спать из-за него ночь, а он, по сути, просто от нее отмахнулся. Причем нельзя сказать, что она была особо удивлена или обижена его поведением. Неужели он всегда отличался такой бесцеремонностью? За квартиру платил аккуратно – это она сказала сама. Стало быть, вполне нормальные отношения: жилец, не влезающий в долги, и хозяйка, заботящаяся о жильце по долгу доброй христианки. И только-то?