– Я хочу снова жить в своем мире. Хочу назад свою «хууууу» гладкую кожу. Хочу назад тела своих детенышей. Я все это хочу «хуууууу»!

Буснер, не выпуская плеча Саймона, перескочил через стол. Он точно знал: сейчас Саймонова истерика может перейти в приступ отчаяния. Важно удержать его в лапах – как детеныша, страдающего аутизмом. Только при использовании всех возможностей телесной жестикуляции можно добиться полного понимания с его стороны.

– «Хух-хух-хух», – попытался успокоить его Буснер, – значит, вы соскучились по своим детенышам, Саймон «хуууу»?

– «Урр-хуурр-ууррр» вы же знаете, что да!!! Я хочу их всех видеть, Генри, малыша Магнуса и Саймона…

– Но Саймон, «чапп-чапп» вы не подумали, как необычно они могут выглядеть?

– Что вы хотите показать «хууууу»?

– Ну, для вас они будут выглядеть как шимпанзе, – думаете, вы сумеете это пережить? Ваши дети покажутся вам животными. И что будет, если вы поведете себя по отношению к ним так же, как ведете себя по отношению к другим шимпанзе «хууууу»?

Буснер пальцами почувствовал, как расслабляются мышцы Саймона. Пациент втянул носом запах врача, запах казался ему шерстяным и почему-то – вот странно! – успокаивающим, ободряющим. Саймон снова вообразил, будто видит своих детенышей, но на сей раз конкретно, физически, не как неясные образы, преследующие его в несчастии, а как реальные тела, зафиксированные, зажатые в тиски действительности, точно на фотографиях, вообразил себе, как они сидят за кофейным столиком в доме собственной матери. Вынесет ли он это? Выдержит ли, увидев вместо белобрысых головок клубки коричневой шерсти? Вместо выпадающих молочных зубов – длиннющие клыки? Услышит вместо звонких голосков, звенящих в памяти, стрекот, рычание и урчание миниатюрных обезьянок?

Но что, если, подумал Саймон, чувствуя, как лапы Буснера, успокаивая, отгибают его шерстинки то в одну сторону, то в другую, что, если этот образ моих мальчиков, за который я хватаюсь как утопающий за соломинку, вовсе не проблеск разума, не память о реальных детях, а ключ, краеугольный камень моего психоза? Что, если выдернуть его, выбить прочь? Может, тогда мой разум выстроит сам себя заново, как склеивается разбитое вдребезги стекло, когда прокручиваешь назад видеофильм?

– Нет, – застучал Саймон по толстому загривку Буснера, – нет, я обязательно, всенепременно должен их увидеть. Пожалуйста, дожестикулируйтесь об этом с моей экс-первой самкой, она не откажется высмотреть ваши знаки. Пожалуйста «хуууу».

Сара Пизенхьюм честно старалась. Она выбивалась из сил, чтобы не забыть Саймона, пыталась устроить себе свидание с ним, но ничего не могла поделать против упрямого факта – воспоминания о нем медленно, но верно становились все более туманными. В первые дни после госпитализации Саймона она очень хорошо помнила, как он под кокаином входил в нее, словно отбойный молоток в горную породу. Она все еще копалась в шерсти у него на животе, ее тело все еще ласкали его пальцы. Но с той минуты, как ее союзнически покрыл Кен Брейтуэйт, тело Саймона стало расплываться, рассеиваться как мираж.

Увидев его в больнице, рассмотрев его хорошенько, убедившись, что он взаправду сошел с ума, что у него галлюцинации, психоз – как ни обозначай – и нет силы, которая могла бы поколебать это его состояние, Сара начала терять веру, что он вернется, и вернется к ней. Тот безумец, которого она видела в «Чаринг-Кросс», с надрывными жестикуляциями, с бессмысленным воем, пошел в ее сознании войной на Саймона, которого она знала раньше, и начал сливаться с ним. В самом деле, разве не было в Саймоне надрыва с самого начала? Разве добрая половина того, что он ей показывал, не горячечный бред? Да, конечно, он – самый молниеносный из всех ее любовников, но разве в его скорости не было чего-то сутенерского, авторитарного, бесшимпанзечного?

А ведь совсем недавно Сара лелеяла надежды. Ведь Саймон так молод – тридцати еще нет. Он имеет успех. Скопил известное количество денег. Разве тщетна ее надежда, что он сформирует с ней группу? С одной стороны, конечно, мысль о том, как в ее шерсти роются жадные детенышские пальцы, как голодная пасть грозит пожрать ее соски, была ужасной, жуткой, от нее бросало в дрожь. Но, с другой стороны, ее привлекала стабильность, прочный социальный статус, то, что когда у тебя детеныши, ты уже не хочешь мыслить себя иным, не тем, кто ты уже есть. Твоя жизнь становится определенной, из нее исчезает случайность. И, конечно, сюда нужно добавить спаривание – солидное, массивное, масштабное, какого только и можно ожидать, когда с тобой в гнезде живут четыре-пять здоровых, мощных самцов.

Так что Сара вернулась к работе. Вернулась к пролистыванию задними лапами альбомов с произведениями не состоявшихся еще художников, к швырянию передними лапами слайдов на матовую лампу. Тасовала картины и образы живописцев, для которых трудилась, пытаясь отправить джокер с мордой Саймона в самый низ колоды.

По вечерам она привычно четверенькала из офиса на Вубёрн-Сквер в Сохо на встречу с солнечными самцами и веселыми самочками в «Силинке», а также с наркотиками, коктейлями и союзническими объятиями.

Неделя непосредственно перед Саймоновым вернисажем в Галерее Левинсона выдалась оживленной. Газетчики без конца ухали ей на работу и домой. Пару раз даже ломились в дверь, но вскоре все прекратилось. Снова и снова, то в клубе, то где-то еще, Сара чувствовала, как у нее за задницей жестикулируют; она резко оборачивалась и видела, как чьи-то пальцы показывают: «А это бывшая самка того художника». Но Сара не позволяла себе – да и не могла – реагировать.

Однажды вечером, примерно через неделю после того, как Саймона выписали из больницы, Сара встретилась с Тони Фиджисом в клубе пропустить рюмку-другую. Фиджис, как и преподобный Питер Дэвис, был краеугольным камнем эмоциональной жизни Сары, этаким гибридом адвоката и союзника. Жестикулируя с ним, Сара забывала о своей набухшей седалищной мозоли, о течке, о том, сколько розовых пенисов вокруг бара пребывают в состоянии эрекции.

У Тони был с собой картонный тубус, который он унес из квартиры Саймона. Войдя в бар, Тони несколько раз огрел им стену, раздался звук вроде «твок-твок-твок».

– «ХуууГраааа!» – проухал Тони и засеменил к Саре, мешку из белой шерсти и черного атласа.

– «ХууууГрааа!» – пролаяла в отзнак Сара, затем показала: – Что это у тебя такое, Тони, наверное, новая работа «хууууу»?

– Не совсем, милая моя, давай-ка спустимся на автомобильную палубу и пожестикулируем наедине, там-то я тебе и покажу, что у меня тут.

– Бактрианина найдется «хууууу»? – спросила Сара, когда они уселись в креслах этажом ниже.

– Держи, – протянул Тони Саре вечную пачку с верблюдом, – боюсь только, что у меня легкие.

– Сойдет, – отзначила Сара, щелкая зажигалкой, – по нынешним временам, мне чем легче, тем лучше.

– Сара, – Тони извлек из тубуса пачку рисунков. – Я нашел все это у Саймона на рабочем столе, когда зашел к нему собрать вещи. Ничем легким тут близко не пахнет – я бы показал, что не видел ничего тяжелее.

Сара взяла у Тони из протянутой задней лапы пачку плотных картонных листов и с привычным вниманием профессионала принялась их изучать. Отмечала про себя, что изображено, насколько качественно исполнены линии, как автор пользуется светотенью и тому подобное. Она смотрела на рисунки Саймона как на работы незнакомого художника, блокируя эмоциональный удар, который повергал ее наземь всякий раз, когда она глядела на картины своего бывшего самца.

Добравшись до конца пачки, Сара положила листы на ковер и затушила сигарету:

– «Хуууу» да уж, легкостью и правда не пахнет, Как думаешь, показать про это доктору Буснеру «хуууу»?

– He знаю…

– Ведь теперь ясно, что этот «хуууу» психоз у Саймона – штука куда более глубокая, чем мы, да и он сам, себе представляли.

– Да, похоже на то. Саймон был одержим людьми гораздо дольше, чем мы думали. Сара, как по-твоему, что для него означает человек «хуууу»?