Как это может быть? Он пытался разобрать звуки, расшифровать их, уткнув морду в угол, надеясь, что чужие грубые шерстяные пальцы не вырвут его оттуда, а колючие лапы не станут бить его и колоть шприцами.
Ушли. Саймон обернулся и увидел на своем картонном столе телефон. Вернее, почти телефон. Подойдя ближе, он понял, что к самому обычному телефону – ну там клавиши, корпус, трубка – приделан небольшой экран. Было ясно, что экран – неотъемлемая часть этой штуки, и все же это неправильно, очень неправильно, что-то тут не так. Но он не успел разобраться, что именно, – штука зазвонила.
Зазвонила точно так же, как звонят все телефоны в природе, очень прозаично, но с глубоким смыслом. Ее «трррень-трррень-трррень-тррррень» сообщало Саймону: «Это тебе ухает мир, мир, в котором идет обычный рабочий день, водопроводчики чинят краны и все такое», как всегда. Он уселся перед штуковиной, тупо уставившись на нее, и думая, нет, наслаждаясь мыслью, что если очень быстро поднять трубку, то ему, может быть, ответит клерк из книжного магазина (он ухает, что пришел его заказ) или, например, секретарь зубного врача (он спешит сообщить, что Саймону пора на прием).
Гулкое эхо носилось от стены к стене в замкнутом, узком помещении, а штука все звонила, и в результате возникала слабая звуковая дисторсия, которую Саймон ассоциировал с собственным ощущением отрыва от своего тела, несовпадения в нем духовного и физического. Тут он впервые заметил, что на нем неприлично короткая больничная куртка из какой-то плотной зеленой ткани, а ниже ее ничего. Саймон уставился на свои ноги, уделив особое внимание знакомому лабиринту потертостей и трещин на ногтях, шишке на сгибе большого пальца. Казалось, ноги где-то далеко, он смотрит на них словно через телескоп, но с другого конца.
«Тррррень-тррррень-тррррень…»
Телефон с экраном продолжал звенеть. Шнур от прибора змеился по линолеуму и исчезал под дверью, напоминая Саймону чудовищную пуповину из его сна. Художник не смог удержаться от мысли, что этот провод совсем недавно, как раз вовремя, был вырван из чрева другого, большего телефона.
«Тррррень-тррррень-тррррень…»
Не осознавая, почему он так уселся, Саймон обхватил телефон лапами, чувствуя ступнями вибрацию, поднял трубку и приложил ее жесткую поверхность к своему естественным образом распластанному мягкому уху.
Едва раздался щелчок и установилась связь, по маленькому экрану побежали помехи. Когда снег прошел, на экране появилась черно-белая картинка – морда довольно старой, довольно толстой обезьяны. Зверь пил чай из чашки, зажатой в одной лапе, а другой прижимал такую же, как у Саймона, трубку к еще более распластанному уху. У Саймона случился непроизвольный приступ истерического хохота, он в конвульсиях рухнул на кровать. Картинка была такой нелепой, такой диснеевской, вылитая современная фотография, грубый антропоморфизм, тем более грубый, что на морде обезьяны отразилось удивление. Саймон увидел, как зверь поставил чашку на стол, плечом прижал трубку к уху и замахал кому-то, кто не помещался на экране.
– Ну вот, он снял трубку, – показал Буснер Боуэн.
– Что же, начало положено…
– Да, так и есть. Похоже, я его чем-то сильно развеселил, он хохочет.
– Выглядит очень позитивно. Я из него даже причмокивания вытянуть не могла.
– Может, у него просто судороги? Я не заметил, он уронил трубку «хууууу»?
– Может, и судороги. Мы отмечали неадекватные движения лапами.
Боуэн сидела рядом с Буснером на медсамочном посту. Доббс стояла за их задницами, очищая ногти Буснера перочинным ножом. Старших подростков именитый психиатр отправил гулять по больнице, а Прыгун и Уотли занялись ксерокопированием записок Дайкса.
– «Хууууу» вот он снова появился, камера снова его поймала. Саймон, ты меня видишь, ты меня слышишь «хууууу»?
Саймон видел его и слышал, и если бы знал, что все это значит, сам бы показал, что у старого шимпанзе судороги. Потому что видел следующее: зверь, зажав трубку между голым хрящом своего уха и нестриженым плечом, крутит у себя перед мордой пальцами двух свободных лап, словно отбивая какой-то ритм.
Но это махание пальцами казалось Саймону вдвойне странным, потому что здесь, как и в случае со звуками, которые издавали его мучители, он тоже – не понимая как – различал отдельные движения и смысл; в жестикуляции были явно различимые знаки. И тогда, снова не понимая, как это ему удается, Саймон уселся перед видеофоном – а это, конечно, был видеофон – и, ухватив трубку на манер своего сожестикулятника, замахал в отзнак.
– Зверь-зверюшка, – показал он, – хвост-лапы, зверь-зверюшка, пук-пук, ка-ка зверюшка…
Периодически сию детенышскую чушь прерывали разного рода глухие, искаженные вокализации типа «пшшшелввонннн» и «твооооййййууууумммаааать».
Буснер со всем вниманием следил за этими жестами и звуками. Так, чтобы не видела камера, он показал Боуэн:
– У него раньше бывали приступы копролалии «хууууу»?
– «Хууууу», – отзначила она, – если и бывали, мне об этом не известно.
– Ну, сейчас у него точно приступ копролалии! – Буснер не отрывал глаз от экрана, на котором мелькали лапы Саймона:
– Пись-пись зверюшка пись. Пись-пись зверюшка пись…
– Если у него «ггррррнн» копролалия, то дело куда проще, чем мы думали…
– Я хочу «хи-хи» пук-пук на твою башку-башку, «хххиии-хиии» пук-пук на твою башку…
– В конце концов, кататония, как отмечал Ференченци, есть полная противоположность нервным тикам, а у него же была кататония, не так ли «хууууу»?
– «Твввввооооййййууууммммааааааать» пук-пук на твою попку-жопку, пук-пук на твою башку…
– «Хууууу» Зак, все это мало похоже на кризисную стадию синдрома Туретта «хууууу»? Да и другие его симптомы не вписываются в такой диагноз.
– Ну» уууууу» строго показывая… Вот что, Саймон «ХуууууГраааа»! – прервал художника Буснер. – Брось все это и смотри на меня, это важно.
Тут Саймона в самом деле свела судорога. Он ясно понял, что означали звуки в трубке. Они означали «внимание!», точно как дорожный знак с такой же надписью. Художник прекратил бормотать и дергаться, и пристально уставился на отвратительную морду на этом дурацком маленьком экране, на звериную физиономию, которая миг назад что-то показала ему. Показала мне? Что это значит, показала мне? Показала? Мне? Ну уж нет, это так не показывается, нужно было не «показать», а сделать что-то другое, это обозначается…
– Саймон, ты видишь, что я тебе показываю «хууууу»?
– Я… я вижу «хууууу».
Что, он на самом деле видел? С чего это он взял, что видит? И кто – он?
– «Хи-хи!»
– Ты видишь что-то смешное, Саймон?
– Я вижу тебя – ты смешной до чертиков, ты же шимпанзе «хи-хи-хи-хи»!
– Но ведь ты тоже шимпанзе.
– Нет, я человек. Ох «хуууу-уаааааа»! Черт побери, мне надоело! Я уже трындел про это с другими сраными макаками, этим «хууууу» зверьем, которое ко мне ходит. «Хуууу» Боже мой! Вы же не, вы же не…
– Не знаем, что это такое? Не знаем, как тебе тяжело «хууууу»? Ты прав «чапп-чапп», Саймон.
Знаки Буснера были умопомрачительно элегантны. Боуэн восхищенно смотрела на него – он по-прежнему наделен своим давним талантом общаться с самыми тяжелыми больными.
– Но я не об этом собирался сейчас жестикулировать. Давай пока сполземся вот на чем: наша проблема – то, что для тебя я выгляжу, как шимпанзе, так «хууууу»? Хорошо, давай теперь «хууууу» от этого отталкиваться «чапп-чапп». Если тебе тяжело смотреть на мое изображение, поверни экран, чтобы мои черты морды «хууууу» исказились, может, тогда я стану больше похож на человека «хууууу»?
Прыгун и Уотли заключали союз в «Кафе-Руж», через дорогу от больницы. Уотли предложил на всякий случай сесть за столик на улице, чтобы не создавать впечатление, будто они специально ищут уединения.
– Это «уч-уч» просто глупость, – показал Прыгун, когда они переходили через дорогу. – Если мы сядем тут, то навлечем на себя больше подозрений, чем араб с гранатой в израильском автобусе.
