Когда я ложусь в постель, меня словно покрывают слоями воска, я превращаюсь поочередно в каждую из его прежних женщин, думала Сара, глядя, как лимонные лучи солнца играют у Саймона на бровях.

Когда я прикасаюсь к ней, я думаю только о детях, отметил про себя Саймон, снова пойманный в ловушку ее обаяния, ее изящества. Какая она все-таки крошечная.

Если б только найти какое-нибудь лекарство, какую-нибудь мазь, думала Сара, вроде мази Вишневского, он бы втирал ее в меня, сначала бы мне жгло все тело, а потом она бы впитывалась и воск таял, и я бы тогда чувствовала, что его ласки свежие, новые, что в этот миг его прикосновения перестают быть лишь отзвуком былых прикосновений к былым любовницам.

«Папка, подотри мне попку… Ну подотри мне попку!» Высокие нотки неуместного приказного тона, светлые волосы, маленькая головка, зажатая между бедер. Изгиб ягодиц, а за ними, за этими идеальными изгибами – край туалетного сиденья, пластиковая излучина. Он откручивает немного от рулона, отрывает кусок бумаги, чувствует, какая она сухая, скрипуче сухая, как наждачная. [53]Сам наклоняется вперед, проводит сложенным вдвое листом в ложбине между ягодицами:

«Аааа! Папка, мне больно, мне больно…»

Где мои дети, подумал Саймон. Где они, черт возьми? В Оксфордшире, в Браун-Хаусе, со своей матерью, где ж еще. С ними все в порядке, в полном порядке. И я скоро увижу их, всех троих, перед ними я снова стану маленьким, превращусь в стенку для лазания. Я очень скоро их увижу, всего и ждать, что два дня.

Такси промчалось по Кромвель-Роуд, в пальцах у Саймона бесполезно горела очередная сигарета, дым уносился в приоткрытое по требованию шофера окно. Сосредоточенный на западной оконечности Лондона Ближний Восток уже проснулся, мертвенно-бледные люди в одежде, нет, в хлопчатобумажных мешках цвета хаки, спокойно перебирали четки – боролись с беспокойством, – направляясь по своим делам мимо отелей. Сара глядела в никуда сквозь гигантский, размером с дом рекламный щит, установленный на углу Уорик-Роуд. Это было электронное табло, на нем горели цифры – ровно столько IBM-совместимых компьютеров с системой «Виндоуз» продано по всему миру. Сара моргнула, за ней моргнуло и табло, высветив результаты какой-то сделки, совершенной в Сеуле или в Сиракузах. Сара подумала: интересно, а что, если эти цифры означают число женщин, которых он имел в своем воображении? Мириады влагалищ, в которые он желал бы скользнуть? Миллионы венериных бугров, на которые он намеревался взобраться? [54]Электронное табло предложило свою версию – два миллиона триста сорок шесть тысяч семьсот тридцать четыре. Сара подумала: нет, это заниженная, до невозможности заниженная оценка.

А вот и Баронс-Корт, вдали виднеется стеклянный корпус «Ковчега» – уродливого нового бизнес-центра, который подавлял все и вся в районе Хаммерсмитской эстакады. Квартира Сары пряталась в лабиринте маленьких улочек, скрытых за корпусом библейского плавсредства. Скоро они будут дома. Дома в тени «Ковчега» с его пятнадцатью этажами стекла и бетона, вздымающимися над крышами соседних домов и грозно нависающими над ними. В тени великанского морского чудовища с плюмажем из антенн и спутниковых тарелок, соединяющих его с эфиром, готовых принять информацию, что голубь с оливковой ветвью в клюве замечен на другом конце света. В тени корабля, груженного бродячим зверинцем, с которым так удобно уплыть от потопа, прочь из гибнущего города, а потом кинуть якорь у зеленого берега, где суждено продолжиться прекратившейся было эволюции.

– Не спи, мартышка, – сказал Саймон, но заметил, что опоздал, – Сара уже расплачивалась с таксистом. Тот был молод, длинные руки торчали, словно спички, из широких коротких рукавов пестрой рубашки.

– Эй ты, никакая она тебе не мартышка, – бросил он через плечо, уставившись в налитые кровью глаза Саймона, отражающиеся в зеркале заднего вида.

– Чего-чего? – Саймон уже собирался выбраться из машины.

– Никакая она не мартышка.

– Это ласкательное, – ответил Саймон, одной ногой стоя на тротуаре.

– Откуда я родом, там с мартышками не ласкаются, там их жрут. Жрут или убивают.

– Ох, я не знал. – Что это я с ним так вежливо, подумал Саймон. – И откуда же вы родом?

– Из Танзании, вот откуда. Откуда я родом, там большое озеро, там мы охотимся на мартышек, жрем их мясо… нам нравится. Вкусное, чтоб мне сдохнуть. Особенно у шимпанзе, да, особенно у них. Они жрут нашинских детей, а мы ихних.

– He может быть. Я думал, шимпанзе – обезьяны, а не мартышки…

– А, обезьяна, мартышка, макака, какая разница. В буше мы жрем и то, и другое, и третье. Мы по-другому не можем. – Последнюю фразу шофер произнес с напором, как будто Саймон собирался возмущаться подобным обращением с животными. – Не можем – иначе не выживем.

– Конечно, конечно, я понимаю. – Саймон уже стоял на тротуаре, Сара возилась с ключами; прежде чем захлопнуть заднюю дверь, он наклонился к водителю и заговорщицким тоном, как мужчина мужчине, сказал:

– Со мной та же история. Мне нужно мясо этой мартышки, – он показал на Сару, которая никак не могла попасть в замочную скважину, – иначе я не выживу.

Шофер нахмурился, переставил рукоятку коробки передач в положение «езда» и укатил. Саймон направился к дому по выложенной плиткой дорожке, между рядами горшков (справа – с цветами, слева – с травой). Вошел, осторожно затворил дверь; толстое стекло зазвенело. На мгновение задержался в вестибюле с трапециевидным полом, кое-как прикрытым чем-то бежевым, а затем распахнул другую – цвета магнолии, из композитного материала, наверное МДФ, – в квартиру Сары, располагавшуюся прямо на первом этаже. Закрыл и ее за собой – нерешительно, но со свистом.

Сара стояла в гостиной у музыкального центра, лаская свою собаку, Грейси, толстого золотистого ретривера; изо рта у старой суки почти все время текли слюни, ей едва хватало сил встать на задние лапы и дотянуться Саре до колен. Волосатое брюхо стелилось по полу, хвост усердно выбивал пыль из марокканского ковра.

– Привет, милая, – повторяла Сара, – привет-привет-привет…

Она почесала собаку за ушами и под подбородком, потрепала по загривку, погладила по пузу, поиграла складками отвислой кожи.

– Привет-привет-привет. – Грейси тихо урчала от удовольствия, иногда приглушенно скулила, то погромче, то потише. – Милая, ну что ты, хозяйка уже дома…

На стене висели картины; было раннее утро, солнце отбрасывало резкие тени, как нельзя рельефнее подчеркивая незатейливость полотен, – казалось, у них не одна, а две рамы.

Сарина квартира, уютная, изящная, отделанная красноватым, теплым на вид деревом, уставленная нежно-голубым фарфором, заваленная прибранными и неприбранными вещами, – этакий музей сувениров, материальных воспоминаний о собранной по крупицам жизни – казалась, несмотря на все это, оголенной, вытравленной лучами утреннего солнца и принятыми за ночь наркотиками. Саймон прошелся туда-сюда, опуская жалюзи, задергивая шторы, останавливая светотечение, накладывая жгуты на раны в тщетной надежде сохранить начинающийся день на потом. А Сара все ласкала собаку, все бормотала: «Привет-привет-привет», а та все урчала и урчала…

Немного спустя довольное урчание послышалось и из другого места.

– Вот я уже и дома, вот я и здесь, – или, точнее: – Вот я и здесь… а теперь вот здесь…

Саймон ласкал Сару. Она лежала поперек кровати, край матраца приходился ей под лопатки. Саймон лежал поперек Сары, волосатые бедра поверх бритых. Он приподнялся на левом локте и, как ребенок, со страстью отдался процессу – читал ее, как книгу. Одной рукой гладил ее светлые волосы, от лба до затылка и ниже, вдоль вытянутой спины, а другая рука трудилась между ягодицами, вдоль бедер. Костяшками большого пальца задержался там, потом скользнул дальше, остановился на верхней дуге лобка, тем временем другие пальцы принялись расправлять ее половые губы.