Они еще долго торчали в клубе, хотя там и в самом деле творилось черт знает что. Но, откровенно говоря, они обожали, когда в клубе творилось это самое черт знает что, обожали с головой погружаться в это теплое море антиобщения, в эту теплую пену банальностей межпланетного масштаба. Пока не наступил приход от экстази, Саймон пил, чтобы не дать кокаину разверзнуть под ногами гигантскую пропасть забвения и отвращения к самому себе, – ну а кокаин принимал, чтобы не опьянеть. Его природная раскованность еще не превратилась, как обычно, в бессмысленную развязность, пока что последнюю удавалось смолоть в порошок и исторгнуть вон сквозь щель меж хорошим и плохим настроением. Так что Саймон ходил от одного конца стойки к другому, из одного угла бара в другой и говорил, говорил, говорил. Все время шутил, удивлял окружающих афоризмами и каламбурами, встревая в разговоры с незнакомыми, порой даже откровенно неприятными ему людьми.

В этот вечер солнечные мальчики и веселые девочки устроили штаб-квартиру за одним из столиков; проходящие мимо люди поневоле усаживались на подлокотники кресел, попадались на приманку, пытались понравиться. Джордж Левинсон появился только к одиннадцати, по-простецки пьяный и по-щегольски одетый. Снятого на выставке в Челси парня он где-то посеял, но на ужине у Гриндли успел подцепить другого. Компашка не очень любила, когда Джордж приходил с парнями, но на этот раз все было отлично – потому что за парнем увязалась его подружка, еще пьянее Левинсона да и, по правде сказать, пьянее любого из «прихвостней». Вдобавок девица была жутко неуклюжая – по крайней мере, компашка объяснила себе ее падение на стол именно так. Она опрокидывала бокалы, донимала всех дурацкими несмешными шутками, поносила голубых и камня на камне не оставляла от нормальных, болтала, нет, орала на весь бар о наркоте – словом, представляла собой самое настоящее сокровище,индикатор, время от времени необходимый всякой настоящей компашке; по его показаниям она измеряет свою едкость, готовность растворять и отторгать инородные тела.

Саймон не отказался принять участие в веселье, помогал как мог Джорджу оторвать парня от девушки. Всякий раз, когда они брались за руки или как-то иначе демонстрировали физическую привязанность друг к другу, Джордж всенепременно встревал с криком вроде:

– Скажи объятиям нет! Обниматься – преступление!

И Саймон, а за ним и все остальные, вторили:

– Обниматься – преступление!

Да ведь это же девиз компашки, думал Саймон, глядя на всех сквозь дно бокала с виски, этакое кривое зеркало, ведь «прихвостни» касаются друг друга, только когда здороваются и прощаются. В прочие моменты – особенно во время переходов через бескрайние пустыни белых порошков – прикосновение оставалось фата-морганой.

Саймон взглянул на Сару, сидевшую напротив, и очень остро это почувствовал. Почувствовал, что, возможно, больше никогда не прикоснется к ней, никогда не обнимет ее снова, никогда не прижмет ее хрупкие птичьи ребра к своим. В воздухе и правда что-то такое закрутилось, некий оптический обман отодвигал ее все дальше от него, на столько-то квадратных метров стола, на столько-то метров ковра. Сара сидела, сверкая бровями, выбеленная химическим потом, слушала, как Стив Брейтуэйт рассказывает про какую-то свою задумку, новое произведение искусства. Впрочем, она их агент, у нее работа такая, слушать братьев. Да и вообще компашка – это ее друзья, а не его. А вот Джорджу тут совершенно нечего делать, он принадлежит Саймону, принадлежит его прошлому, его браку с Джин. Он крестный отец Магнуса. Видеть его здесь, в обществе солнечных мальчиков и веселых девочек – то же самое, что видеть, как твой любимый дядя, добряк и весельчак, выходит из дверей самого отвратительного вонючего борделя. От этого несло чем-то извращенным, какой-то мерзостью.

Мало того, присутствие Джорджа задавало новый угол зрения на компашку, и становилось наконец ясно, что на самом деле это просто группка испорченных детей, которые, едва взрослые отвернутся, принимаются играть в гадкие, жестокие игры.

– Значит, я собираюсь пройти пешком, – говорил Стив Брейтуэйт, – от атомной электростанции в Дунрее [52]до самого Манчестера, и весь путь будет пролегать прямо под электропроводами. Кен же будет делать аудио– и видеозапись происходящего…

– А для чего это все? – перебила девушка.

– Для того, о моя юная – и малообразованная – леди, – угрожающе-обиженным тоном сказал Джордж Левинсон, – чтобы испытать на своей шкуре, что такое разные виды параллакса. Не так ли, Стив?

– Именно так. Два параллакса, зрительный параллакс, порождаемый опорами линий электропередач – тем, как они выставлены, как они распространяют по стране само понятие энергии…

– Цитируешь мою – еще не написанную – статью в каталоге? – взял свою нотку Фиджис.

– И, конечно, параллакс энергии как таковой. По мере того как я буду впитывать все это исключительно разрушительное излучение, по мере того как ядра моих клеток начнут расщепляться, я сам, напротив, постепенно перейду в состояние истинного синтеза, и перед моим взором откроется подлинная перспектива, я увижу саму природу энергии, сырой энергии, как она работает в нашем обществе. Понимаешь?

– Ни черта я не понимаю, – плюнула в ответ девушка. – По-моему, все это полная херня. Полная дурацкая херня. Это не искусство, это говно. Говенное говно, сортирное искусство. Такая херня может прийти в голову всякому, кто садится посрать, но только настоящий дебил, встав с унитаза и вытерев задницу, выйдет из сортира и в самом деле сделает то, что придумал. Это говно.

– Похоже, девушка считает, что наши с тобой идеи – говно, – сказал Стив брату. Кен затянулся сигаретой и скосил глаз в сторону девушки, весьма сексуальной – в лиге по сексуальности она была бы тяжеловесом. Длинные черные волосы, неопределенно-евразийские черты лица, губы, которые, казалось, укусила пчела, нет, на такие губы пчелы должны слетаться, как на матку.

– Возможно, она и права, – ответил Кен, помолчав. – Это же пока только общая идея.

Саймон чувствовал себя неловко, вдвойне неловко. Во-первых, он был полностью согласен с девушкой – все, что делают Брейтуэйты, это сортирное искусство. Годное только на то, чтобы спустить его в унитаз. И даже после этого следы на стенках воображаемого унитаза придется долго драить щеткой, чистить самым настоящим «Доместосом». Все, что делали братья, полная херня, еще более никому не нужная, чем синтез шелкографии с фотогравюрой, который они до того обсуждали с Джорджем. Во-вторых, он чувствовал себя неловко, потому что был не прочь трахнуть эту девицу. Нет, не так, он хотел увести ее отсюда, куда-нибудь, где тихо и никого нет. Там бы он узнал про нее все – ее мысли, ее надежды, ее девчачьи воспоминания, а потом занялся бы с ней любовью с такой виртуозностью, что никто в целом мире не смог бы его превзойти. Бесконечный поиск, бесконечная вариация на тему факта любви. Той глубокой любви, какую он к ней испытывал. 0-го-го, подумал Саймон, экстази начинает действовать.

И почему он опять вспомнил о детях? Почему именно сейчас, когда он, казалось, мог на время позабыть о них, почему именно сейчас их запах, их образ скрыл от его глаз эту девушку? Где они? В своих кроватках в Браун-Хаусе, в Оксфордшире. Спят под стегаными одеялами в цветочек, их слюнявые ротики выдыхают и вдыхают, сама сладость. В гудящем баре, разъедаемый химической дисторсией, теснимый чем-то неясным в своем колотящемся сердце, он увидел, как к нему ползут три пуповины, как они обвиваются вокруг мебели, взбираются на плечи журналистов и телепродюсеров, вызмеиваются по полу и сходятся в одной точке – в нем, угрожая вывернуть его наизнанку его же собственным чувством, желанием быть с ними рядом.

Что он делает здесь с солнечными детьми, совершенно ему чужими, на кого он бросил собственных? Он снова поглядел на Сару, она наклонилась к девушке, еще больше оттесняя ее от парня, которого обрабатывал Джордж, славящийся блеском своих костюмов и тупостью техники. Что он тут забыл? Что тут забыл Джордж? Он слишком высок и слишком стар для компашки, этот продавец картин, он все время вытянут в струну, его прилизанные крашеные волосы, закрывающие лоб, его овальные очки и развесистый галстук выдают человека, которому ну совершенно нечего делать в здешних яслях для двухлеток. Видеть его здесь – все равно что видеть здесь Джин. Джин, которая глядела бы на Саймона из-под прямой челки глазами, налитыми религиозным почти-что-рвением.