В Нодендале, о котором говорится в стихах, их и застало в 1914 году объявление войны. В конце июля туда, к отдыхавшим Добровым, приехал из Гельсингфорса железной дорогой Вадим, а Леонид Николаевич приплыл на своей шхуне «Далекий» позже, две недели прокапитанствовав в шхерах, пройдя Барезундский пролив. В связи с войной он решил отправить к Добровым и Вадима. Из Нодендаля в Москву вместе с Добровыми уехали оба его сына.

В памяти Вадима Андреева осталось от дома Добровых ощущение монотонности жизни без событий и волнений. Ему казалось, что само время здесь отставало, «точно так же, как отставали на четверть часа большие круглые часы в кабинете Филиппа Александровича». Он тосковал по отцу, по дому на Черной речке, который даже ночами жил его нервными упорными шагами и стрекотом пишущей машинки. Болезненно мятущийся андреевский дух, заражающий всех окружающих, и отличал его странный дом с большими окнами и прямоугольной башней на финском продутом просторе от вросшего в землю дома в тихом московском переулке.

Братьев Андреевых, живших вместе в бывшей комнате Ефросиньи Варфоломеевны, где «весь угол был уставлен старинными образами», у Добровых окружили особенной любовью. Старший брат вспоминал:

«На нас переносилась та любовь к нашей покойной матери, которой долгое время жил весь дом: основоположницей этой любви, с годами переросшей в настоящий культ, была Бусенька. Перед иконами стояли большие, никогда не зажигавшиеся Шурочкины венчальные свечи, в сундуке, обитом железными полосами, хранились Шурочкины платья, отдельно в ларце лежали бусы и ленты ее украинских костюмов, постоянно рассказывались события ее недолгой двадцатишестилетней жизни» [32].

Даниил Андреев. На Черной речке 1912. Фотография Л. Н. Андреева

Гимназия Поливанова, где он стал учиться, была совсем рядом — угол Малого Левшинского и Пречистенки. Гулянье, игры с младшим братом, который не хотел сопровождать его в озорных забавах, Вадима занимали мало. Их разделила, как он вспоминал, пожарная лестница, «… я силком тащил его на крышу, а брат, высоколобый и женственный мальчик, упирался изо всех сил: он не любил высоты». Очень скоро Вадима стала мучить детски болезненная тоска по отцу, он только о нем и говорил. Елизавета Михайловна, мама Лиля, как ее звали братья, в ноябре решила отправить Вадима на неделю к отцу. Провожая и предчувствуя, что он уже не вернется, сказала: «Помни, наш дом — твой дом».

Жизнь добровского дома была вовсе не такой тихой, как показалось двенадцатилетнему Вадиму. А может быть, она лишь вспоминалась ему такой, когда через годы он писал о своем неспокойном сиротском детстве, которое одухотворял мятущийся, вся и всех заслонявший отец. Дом был по — московски гостеприимным, многолюдным. К Филиппу Александровичу и к его жене (некогда окончившей фельдшерско — акушерские курсы) приходили пациенты, друзья и знакомые. За огромным обеденным столом во время вечернего чая становилось тесно и шумно. В доме всегда кто-нибудь гостил, у Добровых находили приют не только родственники, но и знакомые, и знакомые знакомых.

Даниил стал всеобщим баловнем и самым младшим в семье. Дети Добровых были гораздо старше: Шура на четырнадцать лет, Александр на шесть. Даниил дружил с девочками. Его иногда самого принимали за девочку — живого, ласкового мальчика в клетчатом костюмчике и клетчатом пальто, которое прикрывало штанишки. А одно время он даже носил подаренную ему девичью шубку. Все они были арбатские дети. Таня Оловянишникова жила в Савеловском переулке. Познакомились они, когда им было по четыре года. Потом, когда ей и Даниилу исполнилось шесть, с ними стала заниматься близкая подруга Таниной мамы, тетя Шура, Александра Митрофановна Грузинская. Она научила их читать и писать. Вместе с ними занимались и ее собственные дети — Ирина и Алексей. В 18–м, после смерти родителей Тани Оловянишниковой, тетя Шура взяла ее на воспитание.

«Во время перемен, когда мы ссорились, — вспоминала Оловянишникова, — один из нас часто влезал на шкаф (он стоял рядом с кроватью, и по спинке кровати было удобно влезать на него), другой мрачно слонялся по комнатам; но мы скоро остывали и шли друг к другу со словами „Даня (или Таня), перемена маленькая, поиграем лучше!“ Любили мы также во время перемен носиться по квартире на трехколесном велосипеде: один из нас вертел педали, другой стоял на запятках». Еще Оловянишникова вспоминала о детских спектаклях, которые устраивала для детей ее мама: «Ставили басню Крылова „Зеркало и обезьяна“. Даня изображал мартышку, я медведя…» Даниил верховодил, важно обрывал тихую Таню: «Глупости болтаешь!»

Другими его подружками были сестры Муравьевы, Ирина и Таня, тоже жившие рядом — в Чистом переулке. С их отцом, Николаем Константиновичем Муравьевым, Добров сблизился еще в студенческие времена, когда они втроем снимали одну квартиру. Третьим был Павел Николаевич Малянтович. (С его сыном, Вадимом, Даниил позже учился в одной школе.) Студенческая дружба продолжалась до конца жизни. Муравьев и Малянтович были одногодки, оба известные юристы. Оба заслужили репутацию борцов за справедливость, выступали защитниками на политических процессах, даже и в послереволюционные годы, когда это еще было возможно. Оба входили в Комитет помощи политическим ссыльным и заключенным, пока в 1937–м по приказу Ежова его не закрыли.

После отъезда брата Даниил не скучал. Занятия в домашней школе тети Шуры в Хлебниковом переулке продолжались, появлялись новые увлечения. Например, «допотопными» животными. Об этом и о том, что иногда ему «умопомрачительно плохо», он пишет в чудом сохранившемся письме к отцу: