Заставляя Андреева на допросах рассказывать о проведенной "вражеской работе", о начале "антисоветской деятельности", следователи использовали все способы, чтобы каждого из включенных ими в "группу Даниила Андреева" уличили и обличили подельники. Так строились допросы, так писались протоколы.

Андреев отвечал на вопросы о своей "антисоветской деятельности", что началась она в 1928 году, и признавался в отрицательном отношении к советской власти, к ее гонениям на церковь и религию, к отсутствию свободы слова, к коллективизации… Понятно, что взгляды свои он высказывал в семье, разделявшей их. Покойных приемных родителей привлечь нельзя, но в соучастники попали все члены семейства.

В чем могли быть виноваты осторожнейший Александр Викторович и его преданная жена?

Уже через год с лишним после начала следствия в протоколе появилось такое признание Андреева: "В 1930–м или 1931 году я как-то разговорился с КОВАЛЕНСКИМ по поводу его поэмы "1905 год", в которой он выводил образ КАЛЯЕВА, убившего в 1905 году московского генерал — губернатора". Допрашиваемый не скрывал, что они восхищались "самопожертвованием Каляева", говорили: среди нынешней интеллигенции таких сильных характеров нет. Но протокол фиксировал: они сожалели, что "не находится такого решительного человека, который мог бы убить Сталина".

"КОВАЛЕНСКИЙ, будучи особенно озлоблен против Сталина, — признавался, если верить протоколу, Андреев, — в 1934 году после убийства КИРОВА заявлял, что покушение на КИРОВА не дало ощутимых результатов и не смогло вызвать изменений в стране. Если уж жертвовать собой, говорил КОВАЛ ЕНСКИЙ, так надо было стрелять в Сталина. КОВАЛ ЕНСКИЙ и впоследствии неоднократно высказывал мне террористические настроения и заявлял о личной готовности убить главу Советского государства. Жена КОВАЛ ЕНСКОГО — ДОБРОВА разделяла террористические намерения своего мужа и не раз в беседах со мной и моей женой АНДРЕЕВОЙ высказывалась о необходимости насильственного устранения Сталина".

В злодейские замыслы вовлекли, конечно, и Александра Доброва, попадавшего на читки романа чаще всего случайно.

После ареста Андреевых Коваленские оказались обречены. Как и прежде, болезненная чета — он в гипсовом корсете, у Шурочки язва — не только из дому выходила редко, а даже из своей комнаты. Но о том, что их судьба повисла на нити, планомерно перетирающейся следствием, напоминала соседняя опечатанная дверь.

Вадим Сафонов, услышав, что старый друг арестован, заглянул с женой в Малый Левшинский, узнать подробности. Он не догадывался, что и его имя мелькнет в лубянских протоколах. Открывший дверь Александр Викторович, хмуро стоя на лестнице, в дом не пригласил: "Если войдете, и вас могут арестовать". Звонили, приходили еще несколько друзей Андреевых. Всем он отвечал одинаково сухо, без объяснений. Проницательный скептик еще надеялся, что обойдется. Не обошлось. Пришли и за ними.

Соседка Добровых, Анна Сергеевна Ломакина, единственная в мертвенно молчавшей коммуналке не побоявшаяся выйти попрощаться с арестованной Андреевой, вспоминала: "Помню, как мне приснился сон: как будто стоит в дверях Елизавета Михайловна Доброва и, укутавшись в черный платок, плачет. Я спрашиваю ее — о чем она плачет? Она мне отвечает — я плачу о своих, что с ними будет?

Действительно, события потом были ужасны. Арестовали и разослали всех членов семьи Добровых. При аресте Александры Филипповны забивали дверь большой добровской комнаты гвоздями. Забивали топором, мучительно долго. Невольно представлялся гроб… Все мы — старые жильцы квартиры вышли в коридор. Александра Филипповна с горящими глазами, прощаясь с нами, издали крикнула: "Прощайте, не поминайте меня лихом". Больше мы ее не видели, она умерла в лагере" [388].

Коваленских забрали 1 октября. Уже после их ареста, постановлением Президиума ССП от 24 октября 1947 года, Коваленского приняли в члены Союза писателей. Многолетние попытки обрести статус советского писателя увенчались успехом. Но об этом он узнал только через девять лет, выпущенный из лагеря.

Александра Доброва взяли через месяц после сестры с мужем, 2 ноября, арестовали и его жену

Позже арестовали Желабовских. О них на допросах Андреева не спрашивали. Но у Желабовских нашлись рукописи стихотворений Коваленского, этого оказалось достаточно. Аресты шли по кругу, выходя за первоначальные следственные схемы.

"Мне прочитали список людей, которые предположительно будут арестованы за связь с нами, — рассказывала Андреева о следствии. — В нем числилась, например, женщина, которая иногда приходила к нам помочь по хозяйству. Там был сапожник, которому я что-то отдавала чинить. Наконец, няня Даниила<…>В ту пору ей было лет шестьдесят. Список оказался огромным. В нем значился буквально каждый, кто в наш дом входил и кто нам звонил" [389].

На Лубянке оказался биолог Дмитрий Ромашов. Одноклассник Ивашева — Мусатова, его знакомый с дошкольных лет, он, видимо, знал и Андреева. Как пишет в воспоминаниях Наум Коржавин, поначалу сидевший в одной камере с Ромашовым, тот сел "за слушание в чьем-то доме "террористической" повести Даниила Андреева" [390]. Генетика Ромашова могли привлечь и по иной статье, но ясно, что сети следствие раскинуло широко.

Кому-то просто везло. Когда долго не получавший от Андреева ответа Хорьков, его фронтовой товарищ, зашел в Малый Левшинский и спросил Даниила Леонидовича, открывший дверь мужчина, испуганно оглядываясь, зашептал: "Уходите! Такого не знаю!" Потом так же шепотом сообщил, что его вместе с женой арестовали, и повторил: "Уходите!"

В спецсообщении Сталину, отправленном 17 июля 1947 года, когда следствие по террористическому делу набирало ход, Абакумов докладывал о практике следственной работы в МГБ, о том, как ведутся допросы:

"4. При допросе арестованного следователь стремится добиться получения от него правдивых и откровенных показаний, имея в виду не только установление вины самого арестованного, но и разоблачение всех его преступных связей, а также лиц, направлявших его преступную деятельность и их вражеские замыслы.

С этой целью следователь на первых допросах предлагает арестованному рассказать откровенно о всех совершенных преступлениях против советской власти и выдать все свои преступные связи, не предъявляя в течение некоторого времени, определяемого интересами следствия, имеющихся против него уликовых материалов.

При этом следователь изучает характер арестованного, стараясь:

в одном случае, расположить его к себе облегчением режима содержания в тюрьме, организацией продуктовых передач от родственников, разрешением чтения книг, удлинением прогулок и т. п.;

в другом случае — усилить нажим на арестованного, предупреждая его о строгой ответственности за совершенное им преступление в случае непризнания вины;

в третьем случае — применить метод убеждения, с использованием религиозных убеждений арестованного, семейных и личных привязанностей, самолюбия, тщеславия и т. д.

Когда арестованный не дает откровенных показаний и увертывается от прямых и правдивых ответов на поставленные вопросы, следователь, в целях нажима на арестованного, использует имеющиеся в распоряжении органов МГБ компрометирующие данные из прошлой жизни и деятельности арестованного, которые последний скрывает.

Иногда, для того, чтобы перехитрить арестованного и создать у него впечатление, что органам МГБ все известно о нем, следователь напоминает арестованному отдельные интимные подробности из его личной жизни, пороки, которые он скрывает от окружающих, и др.