Там же, в халдейском междуречье, он обнаружил храмы Солнца, ставшие для него прообразами Храмов Солнца Мира.

"В сентябре будет 10 лет с папиной смерти — я все-таки надеюсь, что ты будешь к этому времени здесь. Сейчас я подготавливаю сборник, посвященный папе. В него войдет "Реквием" (здесь еще мало известный), кусочки дневника, много писем и воспоминания Вересаева, В. Е. Беклемишевой [126]и Кипена [127]. Сборник составляем мы вдвоем с Верой Евгениевной. Это большой друг нашей семьи.

До последних дней этот сборник отнимал чрезвычайно много времени — целыми днями приходилось бегать, высунув язык, по городу, или печатать на машинке (чего я, кстати сказать, не умею). Теперь почти весь материал уже сдан, на днях будет заключен договор с издательством "Федерация". Интересно, будет ли отмечена где-нибудь за границей эта годовщина? Хотя представляю себе, что говорили бы и писали бы все эти господа, какого "патриота" и реакционера пытались бы из отца сделать! Не обрадуешься, пожалуй, этому чествованию", — писал Даниил Андреев брату 14 февраля 1929 года.

Вера Евгеньевна Беклемишева, вместе с которой он готовил "Реквием", была опытным литератором. В предреволюционные годы состояла литературным секретарем издательства "Шиповник", основанным ее мужем, и много лет знала Леонида Андреева. Ее подробные воспоминания завершали сборник.

"…Сухая, стройная женщина аристократической внешности, на редкость простая в обращении… Она мигом располагала к себе и сразу же вызывала собеседника на откровенность, какого бы он ни был возраста" [128], — такое впечатление она тогда производила. Жила Беклемишева с сыном Юрием совсем рядом, на Остоженке. Андреев приходил к Вере Евгеньевне, в ее довольно просторную комнату на втором этаже, где они беседовали среди пыльных стоп книг, журналов, рукописей.

Однако, несмотря на всю энергию Веры Евгеньевны, издать "Реквием" оказалось не просто. Леонид Андреев, знаменитый и признанный, не считался самым желанным автором даже в относительно вольные двадцатые, когда его книги еще издавались. Попытки же опубликовать в Москве или Ленинграде последний роман писателя "Дневник сатаны" оказались безуспешными, а после 1930 года его книги вовсе не появлялись четверть века, если не считать двух изданий рассказа "Петька на даче" и одного — рассказа "Кусака", ставших детской классикой…

Поэтому "Реквием" издали не к десятилетию смерти знаменитого писателя, а только в следующем году. На титульном листе сборника рядом с В. Е. Беклемишевой впервые в печати появилось имя Д. Л. Андреева.

В. Е. Беклемишева

Торопясь с запальчивыми претензиями "к господам из эмиграции", он не мог представить с каким предисловием, — а без него и не вышел бы! — появится "Реквием". В предисловии к сборнику Леонид Андреев назван мятущейся душой "потерявшего нить жизни представителя чуждого нам класса", и объявлено, что "его психика, его мировоззрение, его мироощущение враждебны нам", а "философия", как и "философия" Достоевского, неприемлемы. Говоря об отце, старый большевик и партийный публицист Невский, говорил и о сыне. "Для всех серьезно мыслящих и живущих жизнь — мистерия", — приводил он слова Леонида Андреева, под которыми мог подписаться бы Даниил Андреев, и заявлял, — а мы говорим: "жизнь великое творчество трудящихся масс, в своем творчестве разгоняющих тьму веков и изгоняющих тайну этой тьмы…"

Не только навязанное составителям партийное предисловие заставило глубже осознать, что именно совершалось в стране в эти, не менее революционные, чем 17–й год, переломные времена. Курс на индустриализацию и коллективизацию проводился революционно — на костях и на крови. Советской литературе предназначалось стать рупором партии и оружием пропаганды. В совершавшемся Андреев позднее разглядел предначертания Противобога и волю Жругра, демона большевистской власти, воплотившуюся в сталинские пятилетки, сопровождавшиеся террором.

"Реквием". Титульный лист

"В 1929 году замолкли церковные колокола. О том, что это было именно в том году, мне говорил Даниил, — вспоминала его вдова. — Тем летом он уехал специально поближе к Радонежу, чтобы слышать колокольный звон, там остался последний храм, где еще звонили. А московские колокола в это время уже молчали" [129]. Борьба с колокольным звоном и, конечно, "в интересах трудящихся", началась с секретного постановления НКВД "Об урегулировании колокольного звона". Запретив "звон во все колокола", колокола по всем городам и весям начали сбрасывать с колоколен и отправлять на переплавку, В ноябре того же года стали снимать колокола в Троице — Сергиевой лавре. Но не только церковные звонницы заставили замолчать. Начали рушить старинные намоленные московские храмы. Уничтожили храм Покрова в Левшине, столь дорогой для семьи Добровых, знакомый Даниилу с детства. Пытались покуситься на само время, отменить названия дней недели. Отменили специальным указом празднование Рождества и Нового года, объявив их религиозной пропагандой.

"Слушай, Дима, нет ли теперь какой-нибудь возможности тебе вернуться в Россию? Приложи все усилия; здесь (в Москве или в Ленинграде) не так уж невозможно устроиться", — писал Даниил брату в сентябре 1928–го. Вадим Андреев и сам не оставлял мыслей о возвращении в Россию, продолжал хлопоты и оставался апатридом, не желая принимать французского подданства. Но в эмигрантской литературной жизни участвовал деятельно. В 1928 году в Париже у него вышла вторая книга стихов — "Недуг бытия". Вступив в группу "Кочевье", он участвовал в ее вечерах в "Таверне Дюмениль" на Монпарнасе, где собирались молодые литераторы русского Парижа, читал стихи, в декабре сделал доклад, посвященный 135–летию со дня рождения Тютчева, опубликованный в "Воле России" и обративший на себя внимание. Стал печататься как критик. Но жить в переполненной русскими эмигрантами Франции было трудно, главное, не на что. Литература прокормить не могла, и приходилось браться за любую работу: чернорабочий на фабрике, типографский наборщик, киномонтажер… Не зная советской жизни, представляя ее по газетам и рассказам, в своей любви к России Вадим Андреев хотел верить в лучшее. И верил. Вере способствовала неутомимая советская пропаганда и влиятельная агентура. А парижская жизнь, особенно поначалу, была неустроенной. О французских мытарствах брата Даниил позже рассказывал: у него часто не хватало денег даже на пачку папирос. В автобиографии писал: "После окончания Сорбонны ему пришлось, вместо философии, заняться развозкой на тачке масла и молока по парижскому предместью. Позднее он овладел специальностью киномонтажера, и это позволило ему жить сравнительно сносно".

В. Л. Андреев. Париж. 1920–е

Вернуться Вадим Андреев, действительно, хотел, несмотря на все препятствия. И тогда, и позже он был близок к части русской эмиграции, настроенной если и не просоветски, то вполне лояльно к режиму, въяве им не знакомому. Левые настроения и симпатии к стране Советов росли, жаждавшие верить пропаганде верили, от страшных слухов отмахивались. Тем более, что предвоенная европейская жизнь была совсем не радужной. Видимо, в недошедшем до нас письме младшему брату он писал о необходимых бумагах, надеясь на помощь тех именитых советских писателей, с которыми познакомился в Париже. Например, Бабеля, чей московский адрес просил сообщить. Исаак Бабель, арестованный в 39–м, рассказал следователям, что в 27–м году в Париже встречался с Вадимом Андреевым. Тот вместе с молодыми поэтами приходил к нему "на квартиру по улице Вилла—Шовле, дом 15" [130]и Бабель позже ходатайствовал о его возвращении в Москву. Но особенные и небезосновательные расчеты были на помощь Горького.