Чтоб положить у самых ног Чудесной девы — на песок, А взгляд ее был хмур и строг. И вот, за шляпой шаг свой двинув, Прицелившись зонтом-махиной, Она попала в середину. И с мрачной хладностью чела, Хоть шляпа мята вся была, Нагнувшись, шляпу подняла. А он от грез был лучезарен, Затем сказал, что благодарен, Но слог его был так кошмарен: «Утратив блеск, кому он нужен Сей ком, а денег стоил — ужас! К тому ж я шел на званый ужин». Она ж в ответ: «Ах, зван он в гости! Что ж, вас дождутся ваши кости! Блеснуть хотели шляпой? — Бросьте!» Вздыхает он и чуть не плачет. Она усмешку злую прячет, А он как пламенем охвачен: «Да что мне «блеск»? — и он поведал: Я б досыта всего отведал: Там чаем — чай, обед — обедом». «Так в чем преграда? — Ну ж, не трусь. Путь к знаньям дерзостен, боюсь, Ведь люди — люди, гусь лишь гусь».  Он простонал взамен речей, И мысль уйти, да поскорей, Сменилась: «Что б ответить ей?!» «На ужин! — и хохочет зло, — Чтоб улыбаться за столом, Упившись пенистым вином!» «Скажите, есть ли униженье Для благородного творенья Найти и в супе утешенье?» «Вам пирожка иль что послаще? Манеры ваши столь изящны И так — без снеди преходящей!» «Но благородство человека Не в том, что он в теченье века Не съел ни ростбифа, ни хека!» Ее глаза сверкнули строго: «Лишь подлый люд, а вас тут много, Шутить способен так убого! Коптите небо для утех И землю топчите — вот смех — Они не ваши, а для всех! Мы делим их, хоть поневоле, С народом диким, что на воле На обезьян похожи боле». «Теории плодят сомненья, А ближний, я не исключенье, Нам дан не ради осужденья». Она разгневана, как волк, А он шел в тьму наискосок И тростью исследил песок. Валькирией, средь страсти, бреда, Она сражалась до победы, Чтоб слово вымолвить последней. Мечтая, словно ни о чем: Сказала, созерцая шторм, «Мы дарим больше, чем даем». Ни «да», ни «нет» в ответ, но светел Он стал, сказав: «Наш дар — лишь ветер», — Он сам не знал, что он ответил. «И есть тогда, — сказала так, — Сердца, что могут биться в такт. Что гонит вдаль их? Мир? Сквозняк?» «Не мир, но Мысль, — он ей в ответ, — Безбрежней моря в мире нет, Ведь Знаний тьма — ведь Знанье свет». Ее ответ упал сурово На его голову свинцовым, Огромным слитком полпудовым: «Величье с Благом свет льют вечный Но легкомыслен, опрометчив, Кто каламбурит век беспечно. А кто, куря, читает «Таймс», А в Рождество идет на фарс, Преступным кажется для нас!» «Ах, это правило подчас, — Стеня, зардевшись и стыдясь, Сказал, — сложней, чем преферанс».  Она спросила: «Отчего же?» Свет мягкий ощутив на коже, Воскликнул он: «Не знаю, боже!» Волною золотой пшеницы К монахам в окна свет стучится, Природный цвет дав рдевшим лицам. Взгрустнув, что он краснел, ославясь, Сказала горько: «Нам на радость, Величье побеждает слабость». «Ах, истина, ты хуже бремени, — Сказал, — ты так несвоевременна, Не лезешь в лоб, тяжка для темени». И покрасневши в первый раз Сказала хладно, напоказ: «Она тяжка, но не для вас». Она опять взглянула строго. И он взмолился: «Ради бога!» Она смягчилась хоть немного: «Ведь эта мысль, — хоть вы с трудом С ней миритесь, — ваш мозг умом Вдруг осветила, скрывшись в нем. Лишь тот, кто плакал, тосковал, Вместить способен идеал, Что высшим Знаньем осиян. Как цепь, что все соединяет, Как колесо, что поднимает, Нас Мысль Познаньем озаряет». На этом он расстался с ней. Никто из них не шел быстрей. А он казался все мрачней. Второй голос Изъели волны брег в мочало, Она прелестно поучала, А он молил, как и сначала. Она смягчала «сладкий» тон, И монолог был оживлен, Как трутень неуклюж был он. «Из мела не удастся нам Сыр получить», — слова к словам Аккомпанируют шагам. |
