Накануне, в субботу, церемониймейстером высочайшего двора были приглашены в его канцелярию двое главнейших участников корриды (боя), — первые шпаги арены, — матадоры Альгабеньо и Бельмонте. Церемониймейстер предложил им оказать гостям традиционное гостеприимство и посвятить двух первых быков. Матадоры изъявили живейшее, более чем живейшее, — пламенное согласие.

И вот, когда под звуки марша появилась на арене вся квадрилья, сверкая на солнце золотым и серебряным шитьем своих сказочно красивых костюмов, Альгабеньо и Бельмонте, обнажив головы и подняв свои шпаги, обратились к королевской ложе с приветствием посвящения. И вслед за этим оба, по древнему обычаю, ловким движением бросили в амфитеатр свои цветные, яркие плащи. Подхваченные десятками рук, плащи поднимались все выше и выше, пока не достигли королевской ложи, где адъютант положил их на барьер: один — перед Маргаретой, другой — перед Адрианом.

Начался бой. Альгабеньо и Бельмонте превзошли самих себя, вызвав бури потрясающих восторгов и совершив то, чего до них не совершал еще ни один из самых прославленных матадоров. Они так вели опасную игру со своим четвероногим противником и так рассчитано был нанесен решающий удар шпагой, что и первый, и второй бык, падая, пораженные насмерть, как бы преклонили колени перед королевской ложей.

От Маргареты Альгабеньо получил бриллиантовую булавку, Адриан же подарил красавцу Бельмонте золотой портсигар. Перед самым концом боя Адриану была доставлена Джунгой из дворца телеграмма, помеченная Парижем и подписанная шефом тайного кабинета:

Дела исключительной важности требуют немедленного возвращения в Париж.

А дело вот в чем:

Приехал Чова, — племянник гайдука Зорро, — со своим сыном Сафаром. И не успели войти, — первым делом и к Зорро, и к Бузни:

— Где Его Величество?

— Да вы-то сами с какого ковра-самолета свалились? — вопросом на вопрос ответил Бузни.

Но приезжие ценили каждое слово. Да и нельзя было иначе. Каждая минута безумно дорога.

Велико было их отчаяние, когда они узнали, что Адриан вернется только через несколько дней.

У отца и у сына это отчаяние выразилось неодинаково. Пожилой, сухой, пергаментный горец, по-восточному одетый, Чова, схватившись за голову, покрытую чалмой, завыл, стиснув зубы. Сафар, кандидат прав Бокатского университета и бывший депутат парламента, похожий на англичанина скорей, чем на пандура, по внешности утонченнейший европеец, выдавал свое волнение только игрой лицевых мускулов.

Выслушав их, шеф тайного кабинета убедился, — всякое промедление может катастрофически отозваться на том, что уже пущено в ход и чего никакими силами нельзя остановить. Либо — смерть, провал, неуспех, либо — жизнь и свобода.

Бузни отправил королю телеграмму, и через тридцать шесть часов экспресс Мадрид — Париж примчал короля.

И с ним так же лаконичны были Сафар и Чова:

— Ваше Величество, если через трое суток вы не будете среди своих верноподданных и своих войск, счастье может изменить нам.

— Как? Уже все готово?

— Все, Государь! — ответил Сафар. — Ваше немедленное присутствие там необходимо по нескольким причинам: и моральным, и политическим. Восстание — анонимное само по себе, без объединяющего знамени, знамени, которым должны быть вы, — обречено, если и не на неуспех, то, во всяком случае, на успех под большим сомнением. Если же вы будете среди нас и лично поведете войска, то насколько поднимется настроение у всех жаждущих раздавить большевиков, настолько падет оно у самих большевиков. Это посеет среди них панику, и мы, если не церемониальным маршем, то не встречая серьезного сопротивления, можем занять Бокату.

— Какими вооруженными силами располагаете вы?

— Сорганизованы два корпуса: пандурско-христианский и пандурско-мусульманский. В каждом около восьми тысяч бойцов. Пехота, кавалерия, броневики, пулеметная команда, горные батареи, а также эскадрилья из двенадцати самолетов.

— Из двенадцати самолетов? — изумился Адриан. — Откуда?

— Из Бокаты! В одну ночь, — это было неделю назад, — вся красная авиация, ставшая вдруг белой, перелетела к нам.

— Вот молодцы!

— Государь, я позволю себе еще прибавить — герои! Их семьи, как это водится у большевиков, взяты были заложниками. У красных это обычная страховка от измены. Пандурские летчики исполнили свой долг перед своей родиной и перед своим монархом. На другой же день после побега Штамбаров арестовал их семьи, распубликовав, что, если изменники революции не вернутся в такой-то срок, испортив летательные машины, их жены, сестры, матери, отцы и братья будут замучены в пытках.

Мгновение Адриан молчал, подавленный, бесконечно растроганный, потом встрепенулся, зажегся:

— Этого нельзя допустить! Едем… Сегодня же едем. Бузни, какие ближайшие поезда к итальянской границе? Нет, будет очень долго…

— А ехать через Трансмонтанию Вашему Величеству рискованно, — подхватил Сафар, — там хотя коммунисты еще не у власти, но почти заправляют всем. Если вы, Государь, будете опознаны, я не ручаюсь…

— Верно! — согласился Адриан. — Бог с ней, с железной дорогой. Мы полетим! Есть же воздушное пассажирское сообщение: Париж — Прага — Будапешт — Варшава. Нам надо только подняться без посторонних пассажиров, а когда мы будем на высоте двух тысяч метров, летчик, обеспеченный на всю жизнь, плюс еще стоимость аппарата, изменит маршрут и доставит нас куда нужно. Разумеется, необходим предварительный сговор. Бузни, сейчас же поезжайте на аэродром. Сколько нас? Вы, Джунга, Чова, Сафар, Зорро и я. Пять человек. Да, хорошо было бы захватить Кафарова.

— Кафаров уехал третьего дня.

— Куда?

— Туда, Ваше Величество, куда и мы собираемся…

— Великолепно! Скорей же, скорей, Бузни, и не смейте возвращаться без успеха.

— Не вернусь, — пообещал шеф тайного кабинета, — к тому же, Ваше Величество, я знаю одного летчика, бывшего русского офицера.

— О! в таком случае…

Бузни пропадал около часу. Этот час вырос в бесконечность.

Адриан забрасывал сына и отца вопросами о подготовке восстания:

— Кто во главе мусульманского корпуса?

— Ротмистр Алибег.

— Алибег? Разве он жив?! — радуясь, но все же еще сомневаясь, воскликнул король.

— Жив! После того, как, защищая дворец, он упал израненный, окровавленный, очнувшись, он нашел в себе силы выползти. В суматохе его никто не заметил. Один из дворцовых дворников, мусульманин, унес его к себе, и в течение трех месяцев под самым носом президента Мусманека Алибег отлеживался, пользуясь чудесным уходом. А как только почувствовал себя немного окрепшим, — бежал в горы.

— Слава Богу, слава Богу! — повторял Адриан. — Алибег жив, жив! Сознание, что он погиб за нас, не давало покоя, угнетало меня. И вот невыносимая тяжесть свалилась, наконец!.. Друзья мои, какие же вы добрые вестники! Никогда, никогда я вас не забуду. — И он обнял и одетого по-восточному отца, и одетого по-европейски сына, и у всех троих заблестели слезы. И старый гайдук Зорро, отвернувшись, как-то подозрительно откашливался в свои длинные, седые усы…

Горы Пандурии живописны удивительно! Что-то родственное, пожалуй, Дагестану. Та же, порой мягко-чарующая, порой буйно-восхищающая и глаз, и душу панорама, вечно зеленая, вечно цветущая, до пресыщения заласканная горячим солнцем, горячим и в глубокую осень.

Чего-чего только нет в ней, в этой панораме, так вольно разметавшейся! И отвесные крутизны с темными впадинами орлиных гнезд, и пологие скаты с целым морем дремучих лесов, мощной волной сбегающих вниз к долинам. А эти зеленые долины, словно разрезанные на десятки капризных кусков серебром и сталью змеящихся рек и узеньких, как отточенное лезвие, ручейков!..

А до чего капризны очертания гор, то круглящихся куполом, то заостренных, как шлемы сарацинских всадников, то плоских, будто срезанных в полутысяче метров от подошвы. Много таких «плато» в Пандурии. Но самое большое, могущее вместить в себе любое германское княжество, плато находилось в округе Трагона. Да и плато известно было под именем Трагона.