Так или приблизительно так заканчивалась каждая аудиенция в трехэтажном особняке близ Булонского леса. Речь короля, полная гнева и горечи обиды и в то же время полная веры в себя и в свои силы, производила на ходоков громадное, подавляющее впечатление. И, провожаемые седоусым Зорро, смущенные, виноватые, пристыженные, покидали они виллу своего монарха, долго не решаясь посмотреть в глаза друг другу…

А через несколько дней ходоки были у себя дома, в своих горных селах и равнинных деревнях. С оглядкой и с опаской собирались то по хатам, то под открытым небом. За многие десятки километров стекалось христианское и мусульманское селячество послушать ходоков, вернувшихся из Парижа. И блестели глаза, пресекалось дыхание, учащенно билось сердце и нетерпеливо-жадно сыпались вопросы. И чаще всего:

— Ну, а как же они там живут? Как?

— Живут в обрез, — отвечали ходоки, — не держат автомобиля… Дорого! Сами помогают еще беженцам. Принцесса Лилиан такая же святая и теперь, в изгнании, какой была во дни своего величия… Королева-мать продает свои бриллианты, и через несколько месяцев, пожалуй, и продавать-то нечего будет… Это все нам Джунга, Зорро да Бузни рассказывали…

Молчание. Вздохи. Смущение. Покачивание головами.

— До чего дошло! Король нуждается! Наш король! А эти прощелыги, эти вчерашние голодранцы, черт их знает, из каких крысиных подполий, греют рученьки да набивают себе карманы пандурскими миллионами. Эх, бросить клич по всем деревням и селам, от края до края, собрать этак миллионов пять и отвезти Его Величеству.

— Не возьмет, прогонит!.. — отмахивались ходоки. — Не заслужили мы этого… Не заслужили!..

— Да, что верно, то верно… Не заслужили мы такой чести, не уберегли его, — наше солнце… Потому-то с тех пор и темно все кругом… Темно и на сердце… — и, потупившись, чесали пандуры свои затылки…

— Так не хочет ехать, не хочет? — допытывался кто-нибудь.

— И слышать не желает!..

— Видать, до самого дна души прогневали мы его…

— А если бы появился он среди нас, то-то хорошо было бы!.. Все встали бы! Все! И деды, и внуки… Муллы в мечетях газават объявили бы; попы в церквах — крестовый поход против нечисти. И сказали бы ему: «Веди нас, солнце наше, веди!..»

Кто-нибудь из ходоков несколькими словами вспугивал эти мечты, опрокидывал иллюзии. И эти слова были ужасны:

— Он хочет, чтобы мы испили чашу до дна, чтобы помучились под большевиками…

— Он жесток!

— Нет. Он только справедлив!.. Мы без вины причинили ему страдание, теперь мы сами должны его выстрадать. Грех должен быть искуплен жертвой, а мы великие против него грешники… Нам не миновать большевизма, и он будет, будет, и через него придет очищение…

И все затихало в такой цепенеющей жути, словно красное коммунистическое чудовище было уже совсем близко, за спиной у каждого… Так близко, что уже обдавало своим смрадным дыханием, обдавало запахом крови, едкой гари и пороха… И ежились человеческие тела, и головы уходили в спину, как бы прячась от прикосновения липких лап омерзительного чудовища…

Хотя этикет в королевской вилле упрощен был до крайности, но все же лицо, желавшее получить аудиенцию у Маргареты или у Адриана, попадало сперва к Джунге.

Так и в данном случае. Пухлый, розовый, подвижный иностранец, впущенный лакеем и пронизанный суровым взглядом Зорро из-под пучковатых бровей, никак не мог миновать адъютантской комнаты с дежурившим в ней Джунгой. В штатском платье адъютант имел значительно менее свирепый вид, но зато казался гораздо шире и массивнее.

— С кем имею удовольствие? — спросил Джунга, слегка привставая.

— Ван-Брамс… Издатель и журналист… А впрочем, вот моя карточка… — ответил розовый господин по-французски, хотя и довольно бегло, но с заметным акцентом.

— Журналист? — переспросил адъютант, и «крысята» зашевелились над его верхней губой. — Мне запрещено давать какие бы то ни было сведения в печать. Их Величество не дают никаких интервью… Поэтому… — многозначительно не договорил Джунга, выпрямляясь.

Но господин Ван-Брамс сделал успокоительно-плавный жест, и на его мизинце заиграл бриллиант. И после этого уже обратил внимание адъютант на крупную жемчужину в темном галстуке издателя-журналиста.

— О, господин полковник, вы не так, совсем не так изволили меня понять… Я приехал не для получения сведений и не для интервью… Цель моего посещения куда более широкая, интересная. Я — издатель. Я разбрасываю ежегодно миллионы экземпляров книг по всему земному шару и, по крайней мере, на двенадцати языках. У меня отделения и свои типографии в Нью-Йорке, Париже, Берлине, Брюсселе, Гааге, Милане. Словом, я прошу вас устроить мне аудиенцию у Его Величества.

— Аудиенцию? Я обязан в точности доложить, о чем вам желательно беседовать с Его Величеством… И, в зависимости…

— О, да, да, конечно… Я вас понимаю, — вежливо перебил Ван-Брамс. — Предмет беседы следующий, господин полковник: я хочу обратиться к Его Величеству с предложением, не соблаговолит ли он написать для меня свои воспоминания, которые я мог бы выпустить одновременно на нескольких языках. Желательно один большой том, хотя еще лучше разбить весь труд на две книги среднего формата. Если воспоследует принципиальное согласие, я уже в личных переговорах с королем выясню сумму гонорара, которая, смею надеяться… Но не будем забегать вперед… Когда я могу узнать ответ Его Величества?

— Оставьте ваш телефон…

— Телефон имеется на моей карточке… Звонить наверняка можно от восьми до девяти утра.

— Завтра я вам дам ответ…

И действительно, на другой день Джунга позвонил господину Ван-Брамсу. Уже в десять утра Ван-Брамс был принят Адрианом в его полукабинете-полугостиной.

— Какую цель преследуете вы, желая издать мои воспоминания? — спросил Адриан.

— Коммерческую, исключительно коммерческую… От Вашего Величества не скрою, на этой книге я могу заработать. Я очень рад, что идею мою до сих пор еще никто не предвосхитил. Я не сомневаюсь, воспоминания Вашего Величества будут интересны и живы, чего, например, никак нельзя сказать про воспоминания императора Вильгельма и кронпринца.

— Как вы представляете себе мои воспоминания в смысле материала? Что вам желательней подчеркнуть и оттенить?

— Все, Ваше Величество, все! Полная творческая свобода. Коснитесь вашей династии, задержитесь на ваших детских впечатлениях! Встречи, знакомства, воспоминания об иностранных дворах. Хотелось бы, чтобы, по крайней мере, четверть книги была уделена минувшей войне и почти столько же последним годам вашего царствования до этой нелепой революции включительно. Подходят Вашему Величеству мои условия? Условия купца, желающего иметь первосортный товар?..

— Подходят… Но не знаю, подойдут ли вам мои условия?..

— Ваше Величество, я ассигновал…

— Нет, я не об этом… — улыбнулся король. — Дело не в деньгах, а в моем субъективном освещении, которое я намерен придать этим воспоминаниям. Я буду резок, буду беспощадно правдив по отношению ко многим государственным деятелям, играющим и теперь еще большую роль в своих республиках и монархиях. Затем я буду бичевать социалистов и большевиков. Книга должна быть боевой, агитационной, иначе я ее себе не представляю… Если это вас не пугает…

— Нисколько, Ваше Величество! Наоборот, все, что вы изволите требовать — залог успеха! Это будет настоящей «бум»! А теперь позвольте, Ваше Величество, перейти к стороне финансовой и технической. Я приобретаю воспоминания в полную собственность… Размер их должен быть не менее двадцати печатных листов большого формата, другими словами, около трехсот двадцати страниц. Никак не менее! Желательно — больше. Срок написания — три месяца со дня заключения договора. Я буду рукопись брать по частям. Она будет перестукиваться на машинке в нескольких экземплярах и раздаваться переводчикам. Смею полюбопытствовать, на каком языке будет оригинал?

— Я буду писать по-французски, а редактировать будет королева Маргарета, владеющая этим языком в совершенстве.