Мне не верилось теперь, что наша с Джошем встреча не сон, не фантазия, не вымысел. Все, что происходило в «Беверли-Хиллз Отель», казалось мне лишь сладкой грезой: долгие часы любви, и в полночь — странные заказы в номер («Клубничный джем без хлеба!» — потребовал как-то Джош, чтобы мы могли слизывать его друг у друга с тел), наши бесконечные разговоры обо всем — под ярким, радостным солнцем, — счастливый смех и удивление оттого, что, несмотря на разницу в возрасте, мы — духовные близнецы, мы одинаково чувствуем и мыслим. Все это казалось невозможным сейчас: слишком уж хорошо, слишком радостно было нам тогда! Через месяц все забудется, я успокоюсь… Но что потом? Снова Беннет и новая книга, с неизбежной неопровержимостью доказывающая, что любовь — лишь иллюзия и самообман? Но мир завален такими книгами. Вся современная литература — это одна бесконечная история женщины, павшей жертвой коварного соблазнителя и в результате покончившей с собой. Несчастные женщины умирают в морской пучине, под колесами поезда, в родах. Но ведь кто-тодолжен снять заклятие! Кто-тодолжен разбудить Спящую Красавицу! Кто-тодолжен выпустить ее на свободу!
— Садитесь, ребята, — прервала мои размышления Бритт. — Добро пожаловать в Нью-Йорк!
И вся компания вслед за ней полезла в машину.
Серые улицы Куинса. Тревожно замирает сердце. Раньше при виде моста Куинсборо оно наполнялось радостью. Это была радость от встречи с Нью-Йорком, с домом; какой-то особый подъем, который невозможно испытать больше нигде. Но сегодня Нью-Йорк казался угрюмым. Сегодня он был тюрьмой, поглотившей меня за три тысячи миль от Джоша. Сегодня Нью-Йорк был моим прошлым, а настоящим была Калифорния. Мне нечего делать здесь. Нечего возвращаться в прошлое.
77-я улица. Холодное октябрьское утро. В темноте неясно вырисовывается громада Музея естественной истории — каменный кошмар, — тихо шелестит листва на ветру, собачники ждут, когда их питомцы закончат свои собачьи дела. Вот и мой дом — но я не чувствую себя дома здесь. Мой дом там, где Джош.
Я вспоминаю, как мы возвращались сюда с Беннетом в 1969 году. Это было лето несчастий, когда бабушка умерла, а с дедом случился инсульт и он не хотел больше жить.
Что же привело меня тогда в этот дом на 77-й улице? Частично угроза Беннета (он поклялся, что разведется со мной, если я не соглашусь вступить во владение кооперативом моего деда), но была и более веская причина: наверное, это была потребность вернуться к корням после чужой и чуждой мне Германии, попытка нащупать детство, описать его и таким образом пережить вновь, по-новому осмысляя его. Наверное, писатель во мне хотел вернуться назад, к грехам и провинностям детства.
Я прожила на 77-й улице десять лет — с двух до двенадцати. Это потом мы переехали ближе к Центральному парку; новая квартира мало чем отличалась от предыдущей, но я стала старше. А на 77-й я научилась кататься на велосипеде: сначала на трех-, а затем и на двухколесном, там я впервые по пути в школу перешла через дорогу сама.
Здесь прошло мое детство. Я застала те времена, когда бары на Коламбус-авеню принадлежали ирландцам, а не пуэрториканцам, как теперь; когда по ней курсировали автобусы и проезд стоил пять центов, потом семь центов, потом пятнадцать; помню, что можно было бесплатно пересесть на автобус, идущий в противоположном направлении, затем пересадка стала стоить два цента, а вскоре вовсе отменили автобусные маршруты. И за два цента больше ничего нельзя было на 77-й улице купить, даже открытка, и та стоила теперь дороже. Стал время от времени исчезать почтовый ящик, стоявший на углу улицы, и о его существовании напоминали только металлические крепления, без дела торчавшие из асфальта мостовой. Неделю спустя ящик обнаруживали где-нибудь в подвале многоэтажки, полностью разоренный и очищенный от чеков с благотворительными пожертвованиями. Сама идея похищения целого почтового ящика казалась мне диким проявлением урбанистической анархии. Ну, ограбление еще как-то можно понять — кажется, без этого не обходится ни один город; можно понять разбросанное повсюду собачье дерьмо или орущие на всю округу транзисторы, но почта священна, тем более для писателя, для которого это и связь с миром, и источник вдохновения. И уж коли почтовый ящик могут стащить с улицы среди бела дня, значит, нет больше на свете ничего святого.
Я помню снегопад 1947 года. Погребенные под снегом машины, почти стертый с лица земли музей, высыпавшая на улицу детвора, радующаяся приходу зимы, весело попирающая белое безмолвие…
И помню тот удивительный канун Дня Всех святых, когда неожиданно расцвели все деревья перед нашим музеем и показалось, будто вновь наступает весна. Я помню любимый мой День Благодарения и все, что связано с ним, особенно момент наполнения воздухом огромных воздушных шаров.
В детстве жить на 77-й улице было все равно, что сейчас входить в привилегированный клуб. Другие дети лишь издали наблюдали шары, мы же присутствовали при том, как они наполняются жизнью! Другие дети приезжали на подземке специально, только для того, чтобы взглянуть на динозавров, — мы жили возле них. Мы ощущали себя аборигенами волшебной страны, исконными жителями земли гигантов. Мы не вышли ростом — пока, но мы все равно тайно принадлежали к их сказочной касте. Мы были детьми, но на равных общались с богами.
А потом я забыла старый квартал. Мне хотелось жить в Вашингтоне, в Грэмерси-Парк, в Париже, в Риме, да где угодно. Тогда мы переехали из обветшавшей квартиры на 77-й в менее ветхую — подальше от центра. Не так уж и далеко, но мы попали в иной мир. Теперь мы оказались ближе к Планетарию, чем к динозаврам — качественный скачок.
Трудно объяснить, что привело нас назад на 77-ю улицу в 1969 году. Страх или неизбежное движение времени? Поиск корней? Ускользающая реальность: у писателей из южных штатов — магнолия в цвету и опустевшие плантации, у меня — собачье дерьмо под ногами и почтовые ящики, исчезающие среди бела дня. Может быть, здесь и воняло помойкой, но зато здесь был мой дом. Я видела свое детство там, где посторонний увидел бы грязные ночлежки, невывезенный мусор, безмятежно разгуливающих по улицам тараканов и клопов или пристающих к женщинам пуэрториканских бродяг. Друзья посмеивались надо мной за то, что я по-прежнему живу на улице, где росла, но я знала, что в моей жизни это только определенная ступень и в этот момент мне важно оставаться здесь.
Но теперь это пройденный этап. После Калифорнии и огромного западного неба я тут задыхалась. Доисторическому периоду моей жизни пришел конец, и теперь мое место там, где рядом со мной — теплая и смешная улыбка Джоша.
Я затащила чемоданы в подъезд и нажала кнопку селектора. Вот тебе раз: Беннет дома и ждет меня! Беннет, который никогда и ни при каких обстоятельствах не менял распорядок! Чем больше я отдалялась от него, тем сильнее привязывался ко мне он. В те далекие первые годы нашей совместной жизни, когда я хотела наладить в наших отношениях что-то важное, он отвергал меня, отталкивал от себя, молчал или нарочно придирался ко мне, и в конце концов ушел к Пенни, отослав меня к аналитику, вместо того, чтобы прижать к себе и хоть раз в жизни приласкать. А теперь он хочет восстановить утраченную близость, но — слишком поздно, поезд ушел.
Он услышал, как поворачивается ключ в замке, и сам открыл дверь.
— Любимая, — сказал он и обнял меня.
После стольких лет холодности его нежность показалась мне фальшивой, неискренней. И тело его было чужим, холодным, как у рептилий. Я же не имела теперь никакого отношения к нему, я принадлежала к другому миру. Он обнимал меня, а я не чувствовала прикосновения, словно между нами была невидимая, прозрачная стена.
Он подстригся, привел в порядок усы и к тому же отрастил бородку а-ля Фрейд. Жидкая такая вышла бороденка, но влияние мэтра было налицо. Уши смешно оттопыривались — или они оттопыривались всегда, я раньше просто не замечала? Сейчас это было уже невозможно определить.
