Самолет опоздал на полчаса, а Бритт, которая и сама привыкла опаздывать, на этот раз, к своему вящему разочарованию, задержалась всего на двадцать минут. Когда я увидала ее, она курила, как паровоз, жевала жвачку и ходила взад-вперед, как тигр в клетке. На ней были джинсы в заплатках, протертые и залоснившиеся на сгибах, блузка из старых носовых платков и маленькое колечко с надписью «любовь». Сжатый рот не предвещал ничего хорошего, а пушистые рыжие волосы были взбиты в некоторое подобие «афро». Ореол курчавых волос обрамлял ее маленькое решительное лицо, по которому были рассыпаны горчичного цвета веснушки.

— Пошли скорей, — сказала она, как только мы получили багаж, — мне нужно поскорее закинуть тебя в гостиницу, потому что у меня вечером свидание.

— А как же муж? — изумленно спросила я.

— Я ушла от него, и между прочим, не последнюю роль в этом сыграла твоя книга. Я же говорилатебе, как много она значила для меня. Жаль, ты не виделамоего нынешнего ухажера! Вот это красавец! Ты бы сразу в него влюбилась. Но я не собираюсь устраивать тебе встречу с ним… — Она помолчала, критически оглядывая меня, а потом сказал: — А впрочем, там посмотрим. Может, я и разрешутебе с ним познакомиться, только если ты обещаешь мне не худеть.

В этом была вся Бритт — дух соперничества легко уживался в ней с грубостью и неизменным желанием оскорбить, унизить противника. Она шагу не может ступить, не продемонстрировав свое превосходство.

Дохлятина. Худая, как скелет. Это неистребимая подлость мешает ей хоть чуточку нарастить жир. Да еще целая гамма психических расстройств, которые бы сделали честь любому учебнику психиатрии.

Гостиница «Беверли-Хиллз». У меня недостанет слов описать тот восторг, который охватывает скромного жителя Нью-Йорка при взгляде на нее! Она стояла перед нами, розовая, как именинный пирог, со стройными, колеблющимися на ветру пальмами вместо свечей и волшебным светом прожектора, оттеняющим их темную листву. Буквы названия на розовом фасаде горели каким-то мрачным зеленоватым огнем.

«Роллс-ройсы» с налепленными на стекло необычными пропусками мягко подъезжали к подъезду, где их встречал божественный юноша с платиновыми волосами. Если таков швейцар, то какова же публика? О, невообразимое великолепие! На ум мне пришла Страна Оз, Алисино Зазеркалье, где Бритт была моей Червонной Королевой. Она ввела меня в вестибюль с огромным и, казалось, ненужным камином и провела дальше, мимо улыбающихся портье, по бесконечной череде залов, в небольшой холл, где какой-то рабочий красил белой краской небо между вечнозелеными пальмами обоев. Как будто перекрашивал розы! Это Беверли-Хиллз, где настоящая трава кажется синтетической, настоящие пальмы выглядят, как пластмассовые, где тропические цветы лишены запаха, а адвокаты разъезжают в «роллс-ройсах», прижимая к себе бронированные «дипломаты».

Это страна Больших Сделок, денег и игры, сегодняшних миллионеров и завтрашнего банкротства, и еще встреч, встреч, встреч, лишь изредка прерываемых кинопросмотром, — страна, где много говорят и мало делают, страна склок и суматохи, жадности и коварства.

Мои размышления подытожил пропуск, приклеенный на окно одного из «роллс-ройсов», бросившийся мне в глаза. На нем было написано: «Жадность». Даже Бритт была менее откровенна.

— Я хочу сделать из твоей книги по-настоящему хороший фильм, — сказала она мне, когда мы уже сидели в роскошном люксе и поглощали великолепный (и страшно дорогой) обед — жареное седло барашка. — Я думаю, нам нужно пригласить Трюффо или Ингмара Бергмана, а может быть, и самого Джона Шлезингера, — говорила Бритт, набивая бараниной рот.

Она очень волновалась из-за предстоящего свидания, поэтому, без конца извиняясь, хотела поскорее поесть и уйти. Я даже знала, в каком направлении работает ее мысль: «Я уже сделала кое-что для нее, встретила в аэропорту, — теперь пора заняться собой». Через минуту она уже доедала свой шоколадный мусс (она поглощала огромные количества шоколада, но совсем не полнела — явный признак того, что в нее вселился бес), подкрашивала губы алой, цвета крови, помадой, — и наконец убежала на это позднее свидание с мужчиной, подружка которого имела неосторожность куда-то уехать на уик-энд.

Я осталась одна — в ожидании, когда меня посетит мой извечный гостиничный страх, но он почему-то не приходил. Я обошла комнаты, приняла душ, откинула покрывало с кровати, взбила лежавшие там бесчисленные подушки и прошла на балкон, с которого были видны купальные кабины и бассейн. Воздух был душистый и теплый, и какое-то необычное спокойствие снизошло на меня. Больше того, я была рада остаться одна, счастлива оттого, что ни разу не испытала страха за весь этот трансконтинентальный перелет, — почему-то я была в восторге, что нахожусь в этом жестоком и безжалостном Лос-Анджелесе.

Когда я была на балконе, зазвонил телефон. Раздражение, что кто-то посмел прервать мою мечту, сменилось испугом, когда я подняла трубку, услыхала взволнованный голос Холли, отделенный от меня тремя тысячами миль и поняла, что что-то произошло. В Нью-Йорке сейчас четыре часа утра, и какой бы сумасшедшей ни становилась временами Холли, она не имеет обыкновения звонить по ночам в другие города.

— В чем дело? — спросила я бодрым голосом, словно таким образом можно было успокоить ее.

— Изадора, скажи мне, я сумасшедшая? — попросила она. — Скажи, только честно! Я хочу знать правду!

— Конечно, нет, — соврала я.

— Слушай, я серьезно. Я хочу, чтобы ты сказала мне, считаешь ли ты меня сумасшедшей!

— Да кто из нас не сумасшедший!

— Это не ответ. Давай не будем играть словами и юлить. Я спрашиваю тебя, замечала ли ты когда-нибудь во мне признаки настоящего безумия, — я не имею в виду игру воображения, мои рисунки и все такое. Я хочу сказать, настоящие галлюцинации, бред, когда видятся вещи, которых на самом деле нет и не может существовать, — вот что я имею в виду.

— Нет, — твердо ответила я, пытаясь на ходу сообразить, так это на самом деле или нет. — Да нет, никогда.

— Ну, слава Богу, — в голосе Холли послышалось облегчение, — а то я последние пару дней только и думаю, что о Джинни Мортон. Не знаю, почему я не сказала тебе об этом раньше, наверное, потому что мне самой это казалось диким. Ты можешь считать меня сумасшедшей, но мне все время кажется, что она где-то рядом: порхает над цветами, следит, как я рисую, — понимаешь, я постоянно ощущаю ее присутствие. Я делаю то же, что всегда: читаю ее стихи, рисую, кормлю кошку, снова читаю стихи и снова рисую, но при этом все время думаю о ней, даже испытываю какое-то смутное беспокойство, как будто она хочет мне что-то сказать. Правда, иногда мне кажется, что я просто свихнулась и что нужно позвонить тебе, но я не знала, добралась ли ты до Лос-Анджелеса и не покажется ли тебе странным мой звонок… Ты знаешь, я никогдане рисую людей, но тут я взяла чистый холст и ее фото на суперобложке — то, где она сидит у себя на веранде с белой ангорской кошкой на руках, — и стала писать ее портрет. Может быть, у меня не все дома, но когда я начала писать, комната, как это ни странно, стала спокойнее, волнение прошло, все снова встало на свои места… Я писала до изнеможения — кошку с Симора, Джинни — по фотографии, — и под конец так выдохлась, что умудрилась без валиума уснуть, а это случается со мной впервые в жизни. И вот тогда — тут-тои наступает самое удивительное — она явилась мне во сне, причем была совершенно как настоящая и говорила, как настоящая, и сказала какую-то странную фразу. Честно говоря, я ничего не поняла, но может быть, ты поймешь…

— Так что она сказала?

— «Передай своей подруге, чтобы она взялась за тетрадь» — это ее точные слова. И так она их твердо сказала, как будто это приказ. Тут я проснулась и позвонила тебе.

— Почему ты решила, что подруга — это я?

— Потому что ты моя единственная подруга, горе ты мое! Послушай, Изадора, тебе это что-нибудь говорит?