— Включите погромче, — попросила я шофера. Имя на табличке гласило: Симор Асовски.

— Чего?

— Погромче, — повторила я.

Желтому такси, посланцу «Лаки кэб корпорейшн», не было еще и года, но выглядело оно, словно ветеран кампании «Буря в пустыне». Оно дребезжало и скрежетало так, что я едва различала голос диктора. Неожиданный взрыв рока: некролог Джинни прочитан до конца.

— Умерла моя подруга, — сообщила я Симору.

До кабинета аналитика ехать еще минут пять, но мне не терпелось начать сеанс прямо сейчас.

— Чего?

— Моя подруга умерла, — прокричала я, не в силах сдержать свою боль, желая поделиться ею хоть с кем-нибудь. — Эта поэтесса, о которой сейчас говорили по радио, — она умерла.

— Ой! Неудобно-то как! А я-то и не слыхал никогда о ней. А вы тоже поэтесса?

— Да, — ответила я, чувствуя себя неловко оттого, что говорю об этом таксисту. Как будто хвастаюсь… Хотя, с другой стороны, мы оба работники ручного труда.

— Вообще-то я стихов не читаю. Помню один стишок, мы его в школе проходили: «В Занаду Кубла Хан» [3]. Киплинга, кажется. Мне нравился этот стих. Я бы еще чего-нибудь такого почитал… А ваша книга как называется?

— У меня две книги стихов, но известнее всего мой роман, — неожиданно я начинаю запинаться от смущения.

— Вот это да!

— Он называется «Откровения Кандиды».

Симор неожиданно поворачивается ко мне, и нам едва удается избежать столкновения с тележкой, груженой бакалейными товарами от Гристида, которую толкает маленький пуэрториканец. Он пытается разглядеть меня через поцарапанную плексигласовую перегородку.

— Так вы и есть та самая Веселая Шлюха?

Я улыбаюсь, чувствуя себя оскорбленной до глубины души.

— Ничего себе! А я вас по телевизору видал.

Я вновь улыбаюсь — специальной, отрепетированной улыбкой, — но мысли мои далеко, за миллиарды световых лет. Я на Кейп-Коде, там, где погибла Джинни.

Смерть Джинни повлияла на меня странным образом. Меня терзала горечь утраты, я безумно скучала по ней, и в то же время я испытывала легкость — как будто свалился с плеч весь груз моих летних страстей. Иногда после смерти люди влияют на нас сильнее, чем при жизни, тем более что влияние Джинни на меня до того всегда было очень слабым, словно долетавшим издалека. Общение поэтов идет через исписанные страницы, через стихи; слово поэта доходит до нас по почте — или из могилы. Мы видим друг друга в снах, мы грезим наяву.

Мы редко встречались с ней, но каждая наша встреча была откровением для меня. И еще я встречала ее на страницах журналов и антологий. Причем впервые в Европе; в самые трудные дни замужества я спасалась от Беннета среди поэтических строк.

У Джинни были очень смелые стихи. Но смелость эта была особого свойства. Она не стеснялась быть дурочкой, простушкой, — быть самой собой. Она писала о том, что в глазах наших институтских преподавателей никак не могло составлять предмет поэзии, — о крови и испражнениях, о человеческом безумии и переселении душ. Кстати, как получилось, что у писателей моего поколения сложились такие незыблемые представления о том, что есть поэзия? Может быть, на нас повлияли преподававшие нам поклонники Элиота? Но ведь сами-то мы могли почитать Уитмена, Блейка и других, ожививших в поэзии дух Диониса, и понять, что поэзия — не изысканная безделушка, а осененное вдохновением безумство, ключ не только к бессознательному, но и к разгадке вселенной. Однако такие уроки каждое поколение проходит заново; одно — поднимает их на щит, другое — хоронит, а третье, обнаружив их под спудом лет, выдает за собственное открытие, — и так продолжается до бесконечности. Хотя в нынешней ситуации есть что-то еще, помимо естественного, сопутствующего каждому поколению духа времени. Это мощное движение женской половины рода человеческого, когда неожиданно из глубины веков начинают подниматься женские образы и лики, а дух Диониса торжествует теперь через женское лоно, гениталии, грудь.

Наступает время женщин вести за собой мужчин — хотя бы в духовной сфере. Это предсказал Лоуренс, предвидели Уитмен и Малларме. Мужчины, которые были мудры, уверены в себе и готовы к восприятию нового знания, ожидали и не страшились этого. Они не испытывали стыда оттого, что их духовная жизнь будет направляться женщинами, как не стали бы стыдиться они, если бы ими руководили мужчины. Они готовы были черпать мудрость отовсюду, они жаждали духовного обогащения. Но многие мужчины были в ужасе и яростно протестовали. И были женщины, посвятившие свою жизнь этим испуганным мужчинам задолго до того, как почувствовали силу свою. И были у них дома, дети и жизнь, исполненная довольства. Им-то и было хуже всего. Их вольный дух жаждал свободы, их тела были привязаны к мужчинам, детям, домам. Извечный конфликт между свободой и чувством долга. И Джинни была одной из тех, кто испытал это на себе.

Пару раз мы виделись на литературных вечерах, чаще переписывались и перезванивались, но первая наша продолжительная встреча произошла после того, как она ушла от мужа.

Она как раз готовилась к записи на фирме «Бардик». Это была престижная фирма, и Джинни много лет добивалась возможности записать на ней собственную пластинку, как в свое время это сделали Йитс, Дилан Томас и Оден.

— Я буду вторым пока еще живым поэтом, который запишется у них, — радостно сообщила она, когда мы встретились с ней в гостинице «Алгонквин». Но она недолго оставалась в живых. Когда пластинка вышла, ее уже не было с нами.

В день записи она была как на иголках. Она страшно похудела после развода с мужем, с которым прожила двадцать пять лет. Дети ее были далеко — учились в колледже. И буквально накануне ее бросил любовник, красивый женатый мужчина из породы тех мятежных, но быстро остывающих поэтов, которые влюбляются в известных поэтесс, клянутся им в вечной любви, а потом возвращаются домой, к своей жене, собаке, недвижимости. Безвольный. Слабохарактерный.

— Какие же слабоки эти современные мужчины, — сказала Джинни. — Но разве можно их осуждать? Я и сама нередко испытываю страх, — и ее смех рассыпался, словно мелкие камешки, ударившиеся в оконное стекло.

Она была охвачена каким-то истерическим весельем. Она пила «Столичную» со льдом и лимонным соком, то кидаясь искать залетавшие под кровать листы со стихами, то наполняя стаканы, то отвечая на телефонные звонки, и казалось, что в комнате мы не одни, что в ней буквально толпы народа. Время от времени ее огромные голубые глаза останавливались на мне, и она говорила:

— Извини, пожалуйста, извини меня за то, что я сегодня такая безумная, — но потом вновь начинала свое беспорядочное кружение.

Только зря она извинялась: я все равно любила ее. Такая доверчивость, такая беззащитность была в этих огромных глазах, что ей можно было простить все. Кроме того, я на себе испытала то чувство растерянности и безотчетного страха, которое просыпается, едва успеваешь попасть в гостиничный номер. Мне так хотелось обнять ее, приласкать, утешить, сказать ей, что все будет хорошо. Наша встреча происходила незадолго до того, как Беннет рассказал мне о своей измене, и, переживая вместе с Джинни трагедию ее семейной жизни, я подсознательно проецировала это на себя. Я хотела защитить ее ради себя самой, чтобы самой почувствовать себя в безопасности.

— Я ничего не вижу, — вдруг заявила она, глядя в одну из своих первых книг. — Буквы расплываются перед глазами! Ты только представь себе: столько лет я добивалась этой записи, этой пластинки, этой жалкой подачки «Бардика», а теперь ничего не вижу! Как Гомер! Вот она, успехобоязнь! Все мои аналитики были убеждены, что у меня комплекс неудачника.

Ее голос звучал глухо, но резко. Это был голос сибиллы, голос дельфийского оракула. Те жевали лавровый лист, она пила «Столичную», что, в сущности, одно и то же. Чтобы воздействовать на подсознание.