— Привет, сладкий, — он улыбается мне. Если бы такое было возможно, у него из глаз, наверное, потекли бы слюнки.

— Привет, — радостно отвечаю я. С Джеффри я всегда чувствую себя немножко обманщицей, потому что в глубине души считаю его дурачком. Достаточно симпатичный, но какой-то легкомысленный. Интересно, согласилась бы я лечь с ним в постель, если бы он не сказал мне, что страдает волчанкой?

Мы сидели на нудистском пляже в Труро, потягивая белое вино и покуривая опиум, и делали вид, что нам совершенно безразличны наши голые тела, а разговор вовсе не напоминает подготовительный этап небольшой интрижки, как вдруг он внес в наши посиделки торжественную ноту, заговорив о своей редкой неизлечимой болезни. Супруги наши были далеко (они не одобряют нудизма), но нас это не волновало. В конце концов мы свободные люди, о-ля-ля! И наши зануды-супруги нам не указ! Впервые в жизни у меня покроются загаром даже соски, и его обрезанный, но в остальном ничем не примечательный член тоже получит свою порцию инфракрасных лучей. Мы шутили, и смеялись, и делали вид, будто не замечаем своей наготы, когда Джеффри вдруг объявил, что в любую минуту может умереть — через месяц, год или даже десять лет.

— Да и я тоже, — пошутила я и посмотрела на свои растрепанные волосы, которые, как мне того хотелось, уже начали выгорать. Но он не шутил. Оказывается, он свыкся с мыслью о своей неизлечимой болезни и она принесла ему ощущение полной свободы. Прежде чопорный психоаналитик, он стал теперь неисправимым гедонистом. Однажды, вот на этом самом пляже, когда он пришел сюда искупнуться в шесть утра (в этот час здесь еще не копошатся малыши со своими голыми пышнотелыми мамашами, а вечные пляжные мальчишки уже разошлись по домам), выходя из воды, он наткнулся на «русалку», девчонку-хиппи пятнадцати-шестнадцати лет. Ей вдруг понадобился массаж спины, который, конечно же, перешел в массаж живота и груди и закончился актом любви, после чего они расстались, даже не назвав друг другу своих имен.

— Как в «Последнем танго».

— Если пользоваться вашей терминологией, распущенная девчонка.

Я бросила на него сердитый взгляд: не люблю, когда меня извращают.

— Вы хотите сказать, без комплексов.

— Нет, распущенная, — настаивал он.

— Ну, хорошо, пусть будет по-вашему. Сам-то акт доставил вам удовольствие? Оригинальность идеи я под сомнение, конечно, не ставлю.

— Я уже не помню, сказать по правде.

Потом он в мельчайших подробностях стал рассказывать о других аспектах своего духовного освобождения: о половом акте с молодым художником (потому что он не может умереть, не познав, что такое гомосексуализм), об интрижке с оголтелой феминисткой (он же не может умереть, не поняв, что такое оголтелый феминизм), о связи с юной шведкой…

— Потому что вы не можете умереть, не узнав, что такое шведка?

— Конечно, вам, милочка, смешно, но у вас нет неизлечимой болезни. А это совершенно меняет дело.

Это действительно меняло дело. Поэтому, когда Джеффри стал подкатывать ко мне с определенными намеками, я на некоторое время задумалась, а потом сказала себе: «В конце концов, у него неизлечимая болезнь…» В воображении я уже занималась любовью со смертью, вдыхая в смерть жизнь, отрицала самое смерть. Вот это дело! Но как проверить, правду ли он говорит? И, главное, сама-то я не заражусь? Этот вопрос я задавала себе всякий раз, когда предавалась любви с Джеффри. И всякий раз, приходя домой, часами стояла под душем, стараясь смыть с себя невидимую заразу.

Наше первое свидание больше напоминало фарс. На каком-то чердаке у Гретхен была комната, где она принимала клиентов-мужчин (после того, как их ответы на «Анкету-Ф» [2]получали наше одобрение) и которую время от времени предоставляла мне. Джеффри сказал, что раздобыл кокаин и хочет, чтобы мы попробовали его вместе. Пожалуй, это был только предлог. Если бы я тогда знала хоть что-нибудь о кокаине (хотя я и теперь не очень-то о нем осведомлена), я бы поняла, что он не знает вообще ничего. С того количества порошка, которое «раздобыл» Джеффри, не поймал бы кайф даже таракан (которых, кстати сказать, в этой комнатушке было полно); к тому же, как его нюхать, он тоже не знал. А тем более не знала я. Мне как-то не доводилось беседовать со знатоками. Я была рядовой женой рядового психоаналитика из Аппер-Вест-сайда и отъявленным искателем приключений. Кокаин так кокаин. Он отменил дневной прием — в пятницу, в сентябре. Я заперла кооператив, сказала мужу, что пошла в «Блумингдейл», а сама отправилась на рандеву.

Шпионские страсти. Мы с Джеффри чувствуем себя преступниками, поэтому в целях конспирации добираемся до офиса Гретхен в разных такси, встречаемся внизу в вестибюле, обмениваемся таинственными взглядами и расходимся: я — к Гретхен за ключами от чердака, Джеффри — в магазин, запастись пивом и бутербродами. Потом, опять порознь, мы едем на 19-ю стрит.

Когда мы встречаемся вновь в подъезде возле шаткой деревянной лестницы, мы начинаем озираться кругом — распутные дети Израилевы — в поисках черного хода. Это западня. ПСИХИАТР И ПИСАТЕЛЬНИЦА ЗАХВАЧЕНЫ ОГНЕМ НА ЧЕРДАКЕ. Но мы упорствуем в своей жажде приключений. Надо видеть этот чердак! Скрипучие половицы, тощие стволы авокадо в горшках. Матрас, брошенный прямо на грязный пол. Грязные простыни. Под дешевым индейским покрывалом — грязная кушетка. На окнах — вся грязь и пыль Нью-Йорка. А это уже в стиле Гретхен: у кровати — ваза с баночками ореховой пасты и серебряный поднос, а на нем — широкий выбор противозачаточных средств: презервативы, суспензии, резиновые колпачки и в довершение ко всему — склянка «Росы юности», ее любимых духов. Храни ее Бог.

Мы с Джеффри нервно расхаживаем по комнате, глупо хихикая, а потом наконец садимся на кушетку и начинаем разворачивать сверток с бутербродами.

— Ну что, кокаин сейчас попробуем или подождем? — спрашивает этот конспиратор.

— А чего ждать?.. Он достает два крошечных пакетика — как обычная упаковка соли для пикника, — а из кармана пиджака вынимает две видавшие виды соломинки с обрезанными краями. Я в ужасе. О Боже! А вдруг этот волшебный порошок превратит меня в сексуального маньяка? Вдруг я полностью потеряю контроль над собой?

— Нюхай, — говорит он мне с видом знатока, хотя и сам с трудом представляет себе, что делать дальше. Я же выдыхаю вместо того, чтобы вдохнуть, и все ничтожное количество порошка разлетается по комнате, медленно оседая на грязную кушетку и грязное индейское покрывало.

— Ничего, — терпеливо говорит он, — попробуй еще, — и предлагает мне содержимое второй упаковки.

— Нет, не могу. Я это тоже рассыплю.

Он настаивает:

— Ну пожалуйста!

— Нет, теперь ты.

— Ну пожалуйста, я прошу.

— Нет, ты сам.

— Ну пожалуйста…

— Ни за что. Только после тебя.

— Ну, я умоляю…

— Нет, это твоя порция.

Джеффри нюхает порошок. Он глубоко вздыхает, и лицо его начинает светлеть, будто с такой дозы можно что-то почувствовать.

— Ты что-нибудь чувствуешь?

— Не знаю.

— Значит, не чувствуешь, дурачок.

Джеффри откидывается на подушки.

— Мне кажется, чувствую. Здесь… Ты тоже попробуй.

— Да порошка-то совсем не осталось.

— Нет, еще немножко есть. Вот.

Он подносит к моему носу порошок, и я вдыхаю его. У меня щекочет в носу. Может быть, это от пыли на чердаке? Потом мы сидим, глядя друг на друга, и ждем, когда же мы, наконец, превратимся в обезумевших от страсти нимфу и сатира, для которых нет запретов в любви. Но почему-то ничего не происходит.

— Ну, как ты? — спрашиваю я.

— Гм-м… интересно, — отвечает он.

— Интересно что?

— Это.

— Что?

— Это… это… je ne sais quoi…

От всей этой ерунды меня разбирает смех. Джеффри кажется, что на меня действует кокаин, и он начинает хихикать вместе со мной. От этого я хихикаю сильнее. Тогда и он начинает хихикать сильнее. Его смех еще больше заражает меня, и вот когда я уже не могу остановиться, он ласково говорит: