В тот поствудстокский понедельник я обзвонила их всех: Гретхен Кендалл, феминистку, работающую адвокатом, Майкла Космана, моего лучшего друга, чуть было не ставшего моим любовником в Гейдельберге, Джеффри Раднера, психиатра, который ради меня отменял прием, Джеффри Робертса, протестанта англо-саксонского происхождения, рекламного агента и поэта, который все еще мечтал жениться на мне, Хоуп Лоуэлл, моего доброго гения, мою сказочную крестную масть, и Холли, вечно одинокую художницу, чьи работы явно свидетельствовали о том, что ей следовало родиться не человеком, а растением. Те, кого я забыла, сами позвонили мне. Не было еще и одиннадцати, а неделя моя уже была расписана по минутам. Беннету не нашлось места в этом расписании. Можно сказать, что мы как следует повидались лишь через много-много дней после того, как я от него ушла. Только тогда я смогла воспринимать его спокойно, попыталась его понять. Но было уже поздно. К тому времени я поняла кое-что такое, что сделало возвращение совершенно невозможным.

Моя Гретхен — блондинка ростом пять футов восемь дюймов, с необъятным бюстом и похабным жаргоном, которая исповедует марксизм, феминизм и имеет слабость к музыке барокко. Года два назад, когда женское движение переживало подъем, мы с ней частенько строили планы, как бы завести какую-нибудь интрижку, но до дела у нас так и не дошло. На самом-то деле нам ничего такого не было нужно, нам просто казалась интересной сама идея. Поэтому, когда в Лондоне вышел мой роман, мы вместе поехали туда и провели там десять ужасных дней. Воспоминание не из приятных, зато мы сделали для себя вывод, что нам противопоказано путешествовать вдвоем. И в то же время эта поездка еще больше укрепила нашу дружбу. В глубине души я немного побаиваюсь Гретхен: меня пугает ее властный характер (она восходящий Лев), ее экстремизм, острый язык и потрясающе яркая внешность. В ней столько жизненной силы, что рядом с ней начинаешь чувствовать себя мертвецом. Она подавляет меня.

Однажды, когда я давала интервью какому-то лондонскому журналу для женщин, Гретхен сидела в углу и после каждого моего слова бросала: «Дерьмо собачье». В конце концов я не выдержала и сказала: «Это мое интервью, черт его подери!» — и, конечно, же, стерва-журналистка ничего лучшего не нашла, как вынести в заглавие именно эту фразу. Так возникла серьезная угроза нашей дружбе, но по какой-то неведомой мне причине она в конце концов устояла. Может быть, дело в том, что мы с Гретхен в чем-то очень схожи и очень друг другу нужны, ну хотя бы для того, чтобы спускать друг на друга собак. Я люблю ее (надеюсь, она меня тоже). Да и невозможно по-настоящему писать о человеке, которого не любишь. Даже если образ выходит карикатурным, а описание — язвительным из-за прошлых обид, все равно где-то должна скрываться любовь, иначе неоткуда взяться той мощной энергии, которая заставляет перо скользить по бумаге. А творчество требует энергии, причем гораздо большей, чем та, которой ты на первый взгляд обладаешь. Возникает она только из любви. Один любовный порыв — готово стихотворение, несколько — рассказ, а для романа требуется целая сотня порывов. Стихотворение (наверняка это уже сказал кто-то до меня) — это случайное свидание, рассказ — история любви, роман — замужество. Иногда начинаешь уставать от любви, и тогда страсть слабеет, но все равно она повсюду сопровождает тебя. Временами не можешь устоять перед соблазном и срываешься на одно-два стихотворения, случайный рассказ, но роман надежно сковывает тебя своими прочными цепями. Можешь, конечно, попытаться улизнуть, но ни к чему хорошему это чаще всего не ведет.

Офис Гретхен расположен в крохотном кабинетике без окон на Мэдисон-авеню в районе 60-х улиц, который замыкает анфиладу офисов более преуспевающего адвоката. Кабинет увешан политическими плакатами, стол завален делами клиентов и феминистскими брошюрами, на стене фотографии ее детей, а прямо у нее над столом — огромное изображение обнаженного мужчины. На картине в красивой раме нарисован голый негр, который прикрывает причинное место гигантским арбузом, усмехаясь дьявольской усмешкой. Сразу отметая возможные упреки в расизме, Гретхен говорит, что автор картины — негритянская художница из числа ее клиентов. Ее клиентам часто нечем платить, поэтому они дарят ей картины, пироги к Рождеству, собственные рукописи, а чаще всего — вообще ничего. Ей едва хватает на уплату аренды и жалованье секретарю, поэтому деньги для нее — больной вопрос.

Когда я вошла в кабинет, Гретхен сидела, закинув ноги на стол; перед ней были разложены документы какой-то многодетной мамаши, по телефону она что-то заинтересованно обсуждала со сторонницей легализации абортов.

— Ты жутко выглядишь. Присаживайся, — бросила она мне, не прерывая разговора.

У меня есть подозрение, что все телефонные разговоры, которые Гретхен ведет в моем присутствии, специально рассчитаны на меня. В ней вообще много театральности. Этакий Кларенс Дэрроу от феминизма в женском обличье.

— Конечно, он свинья. А ты думала, он Джон Стюарт Милль? — Тут следует смех, причем весьма заразительный. У Гретхен вообще потрясающий смех, очень радостный, наверное, из-за ее острого язычка. Без этого смеха она была бы просто чудовищем.

— Ты только подумай, этот подонок под видом врача проник в больницу и начал бросаться на женщин. Он изнасиловал пятерых, и никто даже не почесался, пока он не стал клеиться к белой. Тогда все и началось…

Я улыбаюсь Гретхен, ее дикому лексикону. Она широко улыбается в ответ.

— Ну, и что ты собираешься делать? Спустить все на тормозах? Послушай меня, через полгода он выйдет и снова примется за старое. Пристанет к тебе или ко мне. Я-то так ему врежу, что он и понять не успеет, в чем дело, сволочь проклятая! Ну ладно. Выясни там все и позвони. Хорошо, я знаю. Пока. — Она уже набирает новый номер.

— Алло! Миссис Браун? Вам придется зайти ко мне в контору и рассказать все подробно, чтобы мы могли накрыть этого сукина сына, хорошо? Вы знаете, где это? Подземкой доберетесь до 68-й улицы, а там пройдете три квартала к центру и два квартала на запад. У вас адрес есть? Ну хорошо. Завтра? Ладно; только если я буду на обеде, вы уж располагайтесь здесь и подождите немного. Хорошо, хорошо, пока.

Потом она обращается ко мне:

— Ты похожа на дом, в котором только что рухнула крыша. Что случилось, черт побери?

— Я ухожу от Беннета.

— Старая песня.

— На этот раз точно.

Гретхен смеется:

— Я не поверю в это до тех пор, пока ты не врежешь новый замок.

— Ты знаешь, что сделал этот сукин сын?

— Вступил в тонг? Забросил психоанализ? Завел себе мужчину? Может быть, поговорил наконец с тобой?

— Очень смешно. Да, поговорил, впервые за все восемь лет. И знаешь, что он мне сказал?

— Что он искусственный человек? Я давно это подозревала.

— Дура ты. Все эти годы у него была любовница. В Гейдельберге. И после. Лицемерная скотина! Ты помнишь, как он бесился из-за твоего «открытого» брака? Как он старался, чтобы мы обе чувствовали себя виноватыми за ту нашу поездку в Лондон? Так он встречался с ней даже в наше отсутствие, хотя мы ничего такого себе не позволяли.

Гретхен радостно гогочет:

— Я всегда удивлялась, почему ты так в нем уверена. Все они в глубине души свиньи, сама знаешь. Возьми хотя бы моего Алана, при том, что у него был такой неотразимый член и отработанные мужские рефлексы. Уж это как дважды два. Свиньи есть свиньи.

— Но Беннет никогда мне не лгал, всегда был откровенен со мной.

— Не был он никогда откровенен. Он как был, так и остался озлобленным и надутым занудой. Все они рано или поздно раскалываются. Ты тоже могла бы завести себе кого-нибудь, только не такого дурака, а человека, с которым было бы приятно провести время.

— Могла бы, — говорю я, глядя в пол, вот-вот готовая расплакаться.

— Слушай, тебе не в чем себя упрекнуть. И потом, ты теперь все знаешь, и у тебя нет больше иллюзий на этот счет. Он всегда считал себя страшно благородным, будто ты ему и в подметки не годишься. По крайней мере, можешь теперь расплеваться с этим дерьмом.