С тех пор в нашем доме поселился новый жилец. Я с Пенни ложилась, с ней я просыпалась. Она снилась мне по ночам. В памяти вдруг всплывали вещи, о которых я напрочь забыла за эти семь лет, например, трусики Пенни — на вешалке — в убогой ванне убогой офицерской квартиры в Гейдельберге. Сама Пенни — в гостиной той же квартиры; она откидывает с веснушчатого лба копну медно-рыжих волос и, похотливо улыбаясь, говорит — сначала мужу, потом мне: «Когда у тебя шестеро детей, мужику надо здорово потрудиться, чтобы тебя ублажить…» Пенни — у меня в больнице. Я лежу с переломанной ногой, а она спрашивает меня, что она может сделать для Беннета. А вот и я — улыбаюсь ее предупредительности и благодарю, благодарю, благодарю.
Я окунулась в прошлое. Время вернулось назад. Я опять в армии, на тоскливой военной базе, где вечно идет дождь, — на втором году скучной и полной скрытых слез семейной жизни.
Образ Пенни преследует меня: ее вздернутый нос, выгоревшие глаза, веснушки в духе Нормана Рокуэлла. Я не могу ни на чем сосредоточиться. Сажусь утром за стол, но вместо работы вспоминаю нашу квартиру в Гейдельберге и мой маленький кабинет со стенами, выкрашенными серой краской, — вот член Беннета погружается в ее горящее желанием лоно, а из шкафа на них глядят рукописи моих ранних книг…
Меня страшно волнуют подробности. Как долго длились их встречи? Как часто они встречались? Сколько раз подряд и в каких позах занимались они любовью? Они стонали? вскрикивали? шептали друг другу ласковые слова? Обсуждали потом нас, своих несчастных супругов? Делились впечатлениями о наших сексуальных причудах? Или помирали со смеху при мысли о том, как ловко обводят нас вокруг пальца? Дарили они друг другу подарки, обменивались талисманами, этими символами любви?
Но больше всего я концентрируюсь на половом акте. Вновь и вновь, словно наяву, я вижу, как член Беннета погружается в ее влагалище. От этих видений я с криком просыпаюсь среди ночи, и тогда Беннет успокаивает меня — так нежно, как только умеет.
Теперь, когда жизнь моя окончательно зашла в тупик, не оставив мне ничего, кроме ревности, Беннет вдруг стал необычайно заботлив. Наконец-то ему удалось восстановить свое центральное место в доме. Теперь у него нет соперников — отошли на задний план мои любовники, моя карьера, мои друзья.
Беннет не знал, что я изредка изменяю ему. По крайней мере до тех пор, пока не рассказал мне про Пенни. Тогда с горя я и выложила ему все начистоту. А что еще мне оставалось делать?
Первое воскресенье после Вудстока: жизнь моя делится теперь на до и после Вудстока. Мы с Беннетом дома. Всю ночь мы занимались любовью — словно воры, не знающие друг друга по именам. Потом мне опять снилась Пенни, и я опять проснулась от собственного крика. Утром Беннет приносит мне завтрак в постель: чудесный омлет с сыром и cafe au lait. Он улыбается самодовольной улыбкой человека, растоптавшего достоинство жены, который теперь может позволить себе быть благородным. Я только что проснулась и вот уже ем омлет, обильно поливая его слезами. Восемь лет слез! Господи, как это много!
— Мне так жаль, что я обидел тебя, — говорит Беннет.
Я давлюсь омлетом и слезами.
— Правда, мне действительно жаль.
Я вилкой ковыряю омлет.
Медного цвета чеддер — волосы Пенни. Голубизна фарфора — это ее глаза. Белизна салфетки — ее маленькое бикини.
— А у тебя еще с кем-нибудь было? — спрашиваю я и чувствую, что не хочу знать ответ.
— Только раз, — самодовольно отвечает Беннет, присаживаясь на кровать.
— Но вчера ты мне ничего об этом не сказал!
— Когда ты полностью ушла в свои книги, мне показалось, что я не нужен тебе. Я чувствовал себя лишним, а ты даже не пыталась утешить меня.
— И кто же утешил тебя в конце концов? — спрашиваю я с тоской.
— Робин Мак-Гро. — Так звали медсестру из его клиники.
Неожиданно я вновь погружаюсь в прошлое. Робин и Пенни. Где-то в подсознании я догадывалась обо всем. Я помню, как Робин каталась с нами на лыжах в Вермонте. Однажды, кода мы сидели в гостиничном номере, я посмотрела на Робин, отметила про себя наше с ней сходство, и мгновенная вспышка вдруг озарила меня — она спит с моим мужем! Вот почему она так смотрит на него своими печальными голубыми глазами. Ее голубые глаза, глаза Пенни, мои глаза. Три женщины, отраженные друг в друге.
— У тебя пристрастие к определенному типу, — огрызаюсь я.
— Робин боится мужчин, — говорит Беннет, как о чем-то само собой разумеющемся. — У нее вагинизм.
— Что это? — спрашиваю я.
— Спазм влагалища, в результате чего половой акт причиняет боль.
Меня поражает его наглость. Сначала он трахается с бабой, а потом ставит ей диагноз. Не испытывала оргазма, вагинизм.Я начинаю сознавать, как страстно он ненавидит женщин. Во мне закипает гнев. «Да он просто чудовище!» — думаю я. И почему все эти годы именно я испытывала угрызения совести?
— О чем ты думаешь? — спрашивает он.
— Какая же ты все-таки сволочь!
— Я?
Он не верит своим ушам. Он настолько убедил себя в том, что его несчастное детство сделало его вечной жертвой… Он не может представить себе, как это кто-то считает его сволочью!
— Зачем же ты путался с ними, если ты их так презираешь?
— Почему презираю?
— Неспособность к оргазму, вагинизм, — говорю я с издевкой.
— Это не презрение, а просто констатация факта.
— А мне кажется, это оскорбительно.
— Однажды Робин пришла ко мне в слезах, — продолжает Беннет. — Она была ужасно расстроена, что какой-то пациент наорал на нее, и мне пришлось ее утешать. Это случилось, когда ты была так погружена в свои проблемы. Я стал встречаться с ней каждые две недели. Мне кажется, я всегда чувствовал, что она неравнодушна ко мне. Я, помню, как-то даже говорил об этом доктору Стейнгессеру, еще задолго до того. «Почему вас удивляет, что вы можете нравиться симпатичной женщине?» — сказал он мне тогда…
«Симпатичная женщина», — повторяю я про себя, словно рассматривая это выражение с разных сторон. Интересно, почему это психоаналитики так любят Джеймса с его старомодным лексиконом? Почему бы им вместе с нами, грешными, не окунуться в жизнь XX столетия?
— Я был польщен, — говорит Беннет. — Она была такая привлекательная, к тому же по уши влюблена в меня, а ты тогда так напряженно работала…
— Какое гениальное наблюдение! — Я даже не пытаюсь скрыть своего негодования, и оно выплескивается на поверхность, подобно бурлящей лаве. Так мой несчастный страдалец-муж выражал протест против успеха жены: трахал Пенни в Гейдельберге, Робин — в Нью-Йорке.
— Я ведь тоже человек, — говорит Беннет, но это звучит неубедительно.
— А всегда строил из себя такого святошу!
— Неужели?
— Да, да, да, черт тебя побери! Это из-за тебя меня не покидало чувство вины — как будто только у меня были сексуальные фантазии. Я чувствовала себя маленькой провинившейся девчонкой. Сам-то ты притворялся, что выше этого, что тебе, видите ли, чужды и похоть, и страсть. Это-то и бесит меня больше всего. Ты заставлял меня стыдиться самой себя, прикидывался эдаким ангелочком! Если бы ты мне об этом рассказал… или хотя бы сказал: «Не переживай так, я и сам небезгрешен.» Но ведь ты делал вид, что тебе и в голову ничего подобногоприйти не могло! Как будто яодна такая. Вместо того, чтобы меня успокоить, ты заставлял меня думать, будто я какой-то моральный урод. — Какой смысл был тебе об этом говорить? Ведь это было мое личное дело.
— Я это уже слышала. Да, тебе так было удобнее. Ты просто не хотел, чтобы я тоже чувствовала себя в этом отношении свободной, чтобы у меня тоже были интрижки. Но — знаешь что — у меня они все равно были… — При мысли о том, что я собираюсь рассказать, у меня начинает кружиться голова, но я уже не могу остановиться. От меня уже ничего не зависит, слова сами срываются с губ. Первый закон ревности по Ньютону.
— С кем это?
— Во-первых, с Джеффри Раднером, потом с Джеффри Робертсом.
