Я снова поднес кнут к ее рту. Нежно, мягко прижимая его к губам, она покрыла его поцелуями.

— Ты наслаждаешься, целуя кнут, не так ли? — спросил я.

— Да, господин, — согласилась она.

— Ты знаешь, что его удар может сделать с твоей нежной плотью, верно? — продолжал я.

— Да, господин, — улыбнулась она.

— И все-таки ты с любовью целуешь его, — сказал я.

— Да, мой господин.

— Почему? — поинтересовался я.

— Я не знаю, — проговорила она. — Возможно, это простой символ моей уязвимой женственности, твоей мужественности, который делает меня такой податливой рабыней. Возможно, это символ твоего господства надо мною.

— Тебе кажется, что ты целуешь символ?

— Возможно, на каком-то уровне это так, — начала она, — но я чувствую несколько по-другому. Видишь ли, это настоящий кнут, который может быть применен ко мне. Мне кажется, что я действительно целую кнут, твой кнут. Сам по себе кнут не символ. Он настоящий кнут. Конечно, он может иметь символическое значение.

— Целование кнута для тебя, — сказал я, — очевидно, является богатым сексуальным и эмоциональным событием.

— Да, господин, — согласилась она. — И даже если бы ты был ненавистным хозяином, для нас, рабынь, это всегда такое событие.

— Даже если хозяин ненавистный? — уточнил я.

— Да, — пояснила она. — Мы можем ненавидеть вставать перед ним на колени и целовать его кнут, но мы бываем возбуждены, когда он заставляет нас делать это. Кнут показывает нам, что мы — женщины. Хозяин, будучи мужчиной, не может до конца понять, что значит для женщины стоять на коленях обнаженной перед мужчиной и быть принуждаемой целовать его кнут. Уверяю тебя, это очень важное событие! Она начинает чувствовать каждый уголок своего тела. На самом деле после целования кнута очень трудно продолжать ненавидеть мужчину, даже если он желает, чтобы так было, наслаждаясь, возможно, унижением и приручением женщины, которая ненавидит его. Рабыни против своей воли начинают думать, что могли бы лучше служить и угождать хозяину.

— Понимаю, — ответил я.

— Все женщины хотят принадлежать мужчине достаточно сильному, способному заставить женщину поцеловать его кнут, — продолжала она. — Какая женщина захочет быть собственностью мужчины другого сорта?

Я ничего не сказал.

— Ты будешь силен со мной, не так ли? — спросила она. — Ты будешь непреклонно заставлять меня исполнять твои желания и прихоти в качестве твоей рабыни, не так ли?

— Да, — пообещал я.

— Тогда я целую твой кнут, — сказала она, — и люблю его.

— Тебе нравится быть рабыней? — спросил я.

— Я рабыня, — ответила она, — и я люблю свою судьбу.

— Ты знаешь, что ты не можешь поменять свое мнение на этот счет, — проговорил я, — и что для тебя нет спасения на Горе.

— Я хорошо знаю это, господин, — ответила она. — В этом мире даже закон, поскольку я рабыня, отдает меня в полную власть тебе.

— В полную власть любого господина, — уточнил я, — кому ты можешь по закону принадлежать.

— Да, господин, — вздрогнула она. — Но вся моя надежда на то, что ты будешь добр ко мне.

— Я посмотрю, будешь ли ты хорошо служить, — сказал я.

— Я буду служить хорошо, — уверила она. — Я думаю, ты обнаружишь, что девушка, которую ты знал на Земле, теперь закованная в ошейник на Горе, сможет показать тебе чудеса службы.

— Покажи это сейчас.

— Немедленно и любым способом, как господин пожелает, — ответила она.

Она лежала на животе, опершись на локти, рядом со мной. Я лежал на спине, глядя на потолок.

— Несколько ошейников сегодня были сняты, — сказала она, — ошейники Ширли, Лолы и Пегги.

— Чтобы вскорости быть замененными на другие, — заметил я.

— Мой ошейник не был снят, — проговорила она, — ты оставил меня.

— Да.

— Я думаю, что нравлюсь тебе… Ты бы мог отвести меня на рынок и продать. Ты легко мог бы сделать это. Ты — горианский господин. Но ты так не сделал. Я думаю, что, возможно, я нравлюсь тебе.

— Возможно, — ответил я.

— Это не будет подвергать опасности наши отношения, как ты думаешь? — спросила она.

— Не думаю, — отозвался я.

— Ты богатый, не правда ли? — продолжала спрашивать она.

— По горианским меркам, думаю, да, — ответил я.

— Ты мог бы купить много девушек? — снова спросила она.

— Да, — подтвердил я.

— Но я единственная девушка в доме, — многозначительно сказала она.

— В данный момент, — согласился я.

— О! — произнесла она.

Я рассматривал ее, улыбаясь.

— Я постараюсь быть такой, что ты не испытаешь ни нужды, ни желания иметь других, — сказала она.

— Ты думаешь, что сможешь выполнять работу и обеспечивать любовь и службу нескольких рабынь, безымянная рабыня? — спросил я.

— Да, господин, — горячо ответила она, — да, тысячу раз да!

— Я дам тебе возможность доказать это.

— Я больше ни о чем не прошу.

— Тебе нужно обучение, — сказал я.

— Обучи меня! — воскликнула она. — Обучи меня, без жалости, жестко, по твоим стандартам и к твоему удовольствию.

— Я так и сделаю, — спокойно ответил я.

— Да, господин, — сказала она, дрожа.

Я держал ее в своих руках, глядя ей в глаза. Она с любовью смотрела на меня.

— Мне не нужно ни о чем беспокоиться в течение пяти дней, — сообщил я ей. — Я думаю, это дает нам время познакомиться поближе.

— Мне казалось, что мы уже довольно хорошо знакомы, господин, — улыбнулась она, — и близко.

— Я даже не знаю твоего имени, — заметил я.

— Ты еще не дал мне имени, — рассмеялась она.

— Я хочу знать миллионы вещей о тебе, — проговорил я.

— Я твоя закованная в цепи рабыня, — сказала она. — Что еще тебе надо знать?

— Все, — сказал я.

— Способности моего языка и пальцев? — спросила она.

— Все, — повторил я, — даже твои мельчайшие движения и самые простые вещи.

— Ты хочешь владеть всей мной, не так ли? — снова спросила она.

— Я и так владею всей тобой, — ответил я. — Только теперь мне становится любопытно узнать, чем я владею.

— Ты желаешь исследовать природу твоей собственности? — спросила она.

— Да, — подтвердил я.

— Я — девушка и рабыня, и я люблю тебя, — сказала она.

Я поцеловал ее.

— Я могу сообщить тебе мои размеры, — продолжала она, — и размер моего ошейника, и размеры моих браслетов для запястий и лодыжек, которые будут мне впору. Меня заставили запомнить эти вещи перед моей первой продажей.

— Я испытываю искушение увлечься тобой, — произнес я.

— Рабыней? — спросила она.

— Несомненно, — сказал я, — мысль, конечно, глупая.

Она внезапно вытянула губы и поцеловала меня сильно и нежно, довольно бестолково, почти в отчаянии.

— Я почти таю от любви к тебе, мой господин, — проговорила она. — Я знаю, что моя воля ничего не значит, но я прошу овладеть мной.

Тогда я снова, на этот раз нежно и не спеша, овладел ею.

Я посмотрел на спящую девушку, свернувшуюся на мехах любви, такую маленькую и соблазнительную, в тяжелом ошейнике, прикованную к кольцу для рабынь.

В комнату просачивался свет утра, пробиваясь сквозь ставни. Снаружи было тепло и ярко. Мы допоздна спали. Я спускался вниз за едой. Я мог слышать птиц в саду.

Я толкнул ее в бок.

— Просыпайся!

— Ой! — сказала она, гремя цепью.

— Поза! — приказал я.

Она быстро приняла позу угождающей рабыни на мехах любви, подняв голову вверх, с прямой спиной, сидя на пятках, руки на бедрах.

— Ты ударил меня, — сказала она.

Я надел на нее наручники, заведя руки за спину, ударом свалив ее на бок на меха любви. Она посмотрела на меня с мехов, широко открыв глаза, с окровавленным ртом. Затем снова приняла позу угождающей рабыни.

— Прошлая ночь, — проговорила она, — ничего не значила? Конечно, ты любишь меня.

— Молчи, рабыня, — приказал я.