— Ну-ка, Мальцев, проверь этот сарай на курьих ножках, — бросил через плечо капитан, таща маленького, горбатого и при этом чрезвычайно широкого в плечах человека.

Максим посмотрел на квадратную дверь, подпертую сучковатой палкой снаружи, и не тронулся с места.

— Ты что!?… — взвился Щербак. — Оглох, жопа сраная!?… Я тебя спрашиваю, мудило!?…

— Там нет никого, товарищ капитан! — проглатывая очередную обиду, выдавил из себя Максим.

— А ну лезь, сказал!.. — едва не сорвал голос Щербак.

— Вот он, вот он, товарищ капитан, наше-ел!.. — истошно заорал Анохин. Исполнительный и дотошный он, как добрая легавая, метался повсюду, переворачивая на своем пути все, где по его мнению мог кто-нибудь прятаться. Так он дошел до нарты и, откинув шкуры, обнаружил лежащего в ней человека, мало походившего на местного. Мало того, больного, а точнее раненого, с явными следами ожогов на лице.

— Вот, товарищ капитан, нашел, — уже спокойнее, продолжая светиться радостью, докладывал Анохин подбегающему начальнику. — Я… как разрыл эти шкуры, так вижу…, здорово они его затырили… — горячо продолжал он.

Подбежавший капитан заглянул в нарту и застыл с недоумением на лице: — Ты что, Анохин…, ты кого…, — но тут же замер на полуслове, — так… это же…, — Щербак вытянул жилистую, с двухнедельной щетиной шею, по которой жадно, снизу вверх и обратно прокатился острый, костистый кадык, и опять повторил: — Это же… «кон-туженный»! — И вдруг по глухариному, запрокинув голову кверху, загоготал… громко, зло, победно. Он хохотал и хлопал Анохина по плечам, спине, тыкал кулаком в его крепкую грудь!.. В свою очередь тот, угодливо хохотнув раз-другой раскололся таким же громким и довольным смехом.

— Моло-дец, молодчага, Анохин!.. По возвращению, к награде!.. Гадом буду!..

— Рад стараться!.. Ой…, то есть, служу трудовому народу! — тут же отчеканил счастливчик.

— За бдительность и рвение в службе… — добавил капитан.

И, взглянув на больного парня по-хозяйски, уже как на пленника, вновь принялся хохотать. В его радостном хохоте слышалось потепление. Это был миг торжества, заслуженной и долгожданной победы.

— Так вот, стало быть, каков ты есть, сраный-драный агент неуязвимый!?… Ну-ну… — капитан стал сбрасывать на землю шкуры, которыми был укрыт больной. — Ну и что мы имеем… — офицер разглядывал обнаженный торс своего пленника. — И как он мог… самого Слона замочить!?… Ума не приложу!.. Ведь нечем!.. А, Анохин?

— Так точно, товарищ капитан, нечем, — быстро ответил тот, — да-а, урки порезали его крепко.

— Ну, жилистый…, видно, кость крепкая…, живуч зар-раза!..

— Смотрите, смотрите, как зенки вылупил…, товарищ капитан. Небось, не ожидал, что мы его возьмем. Думал, поди, все мол, пишите письма и шлите телеграммы…

— Они ведь и с Филиным… на ножах сходились!.. Не верю, хоть ты тресни, не верю и все! — капитан продолжал изучать больного и удивляться слышанным ранее легендам о нем.

— Вон и харю-то как обжег свою…, видно хор-рошо к горяченькому приложился. И руки, товарищ капитан, руки-то у него тоже обожженные…

Хорошо становилось на душе у Щербака. Словно водочки добрый стакан пропустил на голодный желудок. Внутри приятно, остренько щекотало, становилось легко и тепло. В эти минуты его все больше и больше распирало чувство самодовольства. Сейчас он себе нравился. Смотрел на себя как бы со стороны и видел этакого крепкого, средних лет, подтянутого и гибкого капитана-служаку, рубаху-парня, которого начальство, ох как недооценивало. А он, между прочим, с честью выполнил их идиотский приказ — нашел-таки иголку в стогу сена. Отыскал, не взирая на трудности. Да еще обнаружил группу пособников. Потом, в рапорте он все подробно опишет и заставит о себе говорить…, ох заставит.

«И не надо ему никаких наград и почестей, не надо. Верните что положено,» — и Щербак будто реально почувствовал, что в его петлицах не затасканные, помутневшие кубари, а новенькие, солидные шпалы. Майор Щербак, приятно на звук. Майор-р Щербак…, товарищ майор-р… И все, и ничего ему не надо больше от них. И нет у него ни к кому ни каких претензий. А фрайерку столичному (Щербак уже без особой злобы думал про инспектора Залубко) он швырнет этого доходягу…, пусть давится, ест его с маслом или ремни из него режет.

— Товарищ капитан! — прогрохотал над ухом красноармеец Епифанов. И все распугал, развеял легкие, как снежинки, мысли. Смахнул с петлиц майорские шпалы… — А че он все время лыбится!?

— Что!? Что тебе!?… — Щербак едва сдержался.

— Да вон, говорю, че он все время зубы скалит!? — Гоша показывал, тыча винтовкой в сторону горбуна.

— Ну и что? — устало отреагировал Щербак. — Уронила бы тебя мамка в детстве, таким же был.

— А он че, больной!?

— А то не видишь… — капитана всегда немного раздражала тупость Епифанова.

— Ну…, — рассеянно произнес Гоша, — то, что горбун вижу, а рот-то че пялит, не пойму!?

— Ну, так возьми и помоги закрыть, — отмахнулся Щербак и громче уже для всех добавил: — Еще раз повторяю, все на уши поставить, а старика…, старика мне… хоть из-под земли! Найдем, уши ему надерем, и сразу домой…

Хоть и была достигнута главная цель — поимка «контуженного», но старик…, как гвоздь в подметке втыкался и втыкался в нежное самолюбие капитана. Надо найти старика, во что бы то ни стало считал он…. Да и как иначе, если главным образом месть и бросила Щербака сюда второй раз. А «контуженный» — счастливый сюрприз.

— Епифанов, ни на шаг от него, — капитан кивнул на больного, — и закрой как был…, головой отвечаешь…, понял, нет!?

— Так точно, товарищ капитан. — Гоше безумно, до мурашек на спине, до чесотки во всем теле хотелось, чтобы и его, как Анохина, обласкал капитан. Ну, пусть без наград, хотя бы доброе слово…. А уж он, красноармеец Епифанов, постарается, он еще покажет себя….

— Че лыбисся…, урод!.. — попер тут же на горбуна Гоша. — А ну, сказывай, где старикашка ваш!?

Широченная глыба в старой, кое-где до блеска заношенной малице продолжала улыбаться, выказывая свои крупные, белые, как недавно выпавший снег, зубы. Но улыбка казалась Гоше одновременно и дурашливой, и зловещей. Черные прямые волосы на маленькой, утопленной в плечи голове скрывали глаза. Невероятной длины руки мяли какую-то грязную тряпицу. Пальцы были толстые, кривые и короткие. Но когда они сжимались в кулак, выходило почти с добрую буханку хлеба!

— Ну и уродина! Надо же таким уродиться! — Гоша медленно обходил горбуна. — Фу-у, а эта штука-то у тебя… — он легонько постучал прикладом по спине и, скорее, почувствовал, чем услышал, как гулко отозвалась мощная кость. — Стоять! — гаркнул он сверху вниз, едва горбун попытался повернуться. — Стоять, куль с говном, и перестань скалиться! — Гошу раздражала эта жуткая, неестественная улыбка. Горбун не отвернулся, скалясь, продолжал смотреть на Гошу через жесткую, как пучок проволоки, низко опущенную челку.

— Ах ты су-ука! — быстро перехватив винтовку в левую руку, Гоша с маху саданул горбуна правой. Тот даже не шелохнулся. — Отвернись, тварь поганая, закрой пасть! — заорал Гоша во всю мощь своего голоса. И торопливо прислонив винтовку к нарте, Гоша со всей силы ударил горбуна уже по лицу, левой, правой, раз, другой, третий…. А тот, наконец, перестав улыбаться, еще больше втянул голову в плечи и сносил не шуточные удары красноармейца довольно легко и терпеливо.

Потепку за всю жизнь никто ни разу не обижал. Ну, во-первых, было не за что, а во вторых, никто бы и не решился, и не потому, что Потепка обладал просто чудовищной силой, а потому, что у манси не принято даже подшучивать над больными или убогими. Серьезные, смертельные схватки у Потепки были только с самим «семиухим». И пока выходил он из этих схваток с честью. А с человеком ни разу не тягался, да и какое там, с чего бы…

Утром он приготовил нарту для больного, и все, что необходимо для трудной и долгой дороги. С вечера хотели отправляться в горы, чтобы по ночному холодку, пока наст терпит, пройти ближний перевал-тягун.